А в чаше – яд - Надежда Салтанова

Отдышавшись дома, аптекарша отругала себя, что так быстро дворец покинула. Видать, от страха соображение потеряла. Надо было охранника просить, чтобы проводил к Василию, да рассказать тому все. Он один и разберется. Решительно достала Нина зачищенный кусочек пергамента, тростниковый калáм43, капнула воды в высохшие чернила. Написала Василию короткое послание, умоляя о срочной встрече сегодня. Самой идти обратно во дворец было страшно, да и сил не осталось.

Подмастерье, видя расстроенное лицо хозяйки, забился в угол. Как бы не попало опять за то, что очередной сосуд разбил давеча.

Нина, повернувшись к нему, спросила устало:

– Кто приходил?

– Да вот из пекарни Феодора прислали, – Фока настороженно указал на сверток, от которого исходил аромат свежеиспеченного хлеба. – Принесла их помощница новая. Странная какая-то.

– Чем же она тебе странная? – насторожилась Нина. Похоже, Гликерия послала Галактиона хлеб отнести.

– Держит себя не по-девичьи, – со знанием дела проронил парнишка.

– Это как же?

– Ходит прямо, по сторонам смотрит. Голову не опускает, на меня зыркнула, как будто я ей номисму задолжал. На меня так девицы не смотрят.

– Ой, подумайте, какой знаток нашелся, девицы на него смотрят, – усмехнулась Нина. – Что в свертке-то, заглянул уже?

Парнишка мечтательно улыбнулся:

– А что проверять-то – я по запаху понял. Силигнитис там…

– Да какой силигнитис? С чего бы вдруг мне самого дорогого хлеба Гликерия прислала? Никогда его и не заказываю. Сеидалитис еще куда ни шло.

– Неее, сеидалитис по-другому пахнет. Это точно силигнитис.

– Да как будто ты его едал!

Но, доверяя его носу, Нина развернула сверток. Аппетитный запах поплыл по аптеке, смешиваясь с ароматом трав. Круглый бок хлеба был украшен печатью Феодора. И правда, силигнитис, на сеидалитис они используют печать поменьше и попроще. Нина в удивлении покачала головой – с чего это Гликерия прислала ей дорогого хлеба.

Аптекарша отрезала щедрый ломоть для себя, второй – для подмастерья. Вместе с угощением протянула свернутую записку.

– Сейчас беги ко дворцу, подойди к воротам под первой проездной башней. Скажи охраннику: Нина-аптекарша, что сегодня была у василиссы, просит передать срочно послание великому паракимомену. Вот тебе милиарисий для охранника. Вернешься, дам тебе такой же.

Парнишка вытаращил глаза. Взял записку и милиарисий, старательно замотал в пояс, чтобы не потерять по дороге. Коротко поклонился Нине и, с наслаждением впившись зубами в кусок хлеба, споро зашагал в сторону Мезы. Обернувшись, крикнул:

– А сеидалитис все-таки вкуснее, у него корочка больше хрустит.

Нина смотрела ему вслед, молясь, чтобы Василий скорее пришел.

Почти перед закатом в аптеку заглянула Гликерия. Увидев подругу, затараторила:

– Ой, Нина, я ждала, что ты зайдешь, но не выдержала. Оставила пекарню на батюшку да помощников и сюда. Ну как дворец? Императрицу видала? А правда, что скамьи у них из золота да из мрамора? А наряды все шелковые?

– Гликерия, садись, садись. Я сама едва на ногах держусь. Спасибо тебе за хлеб, только с чего вдруг ты мне такой дорогой прислала. Не праздник, чай.

– Да как же не праздник. Как будто ты каждый день во дворец ходишь! – всплеснула руками Гликерия. – Ну, рассказывай же скорее.

Нина улыбнулась.

– Красиво во дворце, все как Дора описывала. Только устала я, Гликерия, ты прости меня. Даже говорить сил нет.

– Ну хорошо, не говори, – обиделась было Гликерия. Потом спохватилась. – Ты же, наверное, голодна. Вот и хлеб, смотрю, отрезала, а даже не надкусила. Совсем ты не ешь ничего! Кто тебя такую тощую замуж возьмет?

Нина только фыркнула. А Гликерия сунула ей в руки хлеб, начала хозяйничать. Налила любимого Нининого отвара из яблок с корицей и тмином. И для хозяйки, и для себя. Хлеб порезала крупными ломтями. Кадушку с оливками отыскала на полке в уголке. Достав деревянную полированную доску, положила на нее хлеб, соленых оливок горсть. Поставила туда же кувшинчик с золотистым оливковым маслом и плошку с солью.

Придвинула к столу скамью с подушками, расположилась поудобнее. Румяную пухлую щеку рукой подперла, уставилась на Нину.

Та, поняв, что деваться некуда, начала рассказывать:

– Колонны во дворце все мраморные, белые и красные, высокие, как в храмах. Портики и карнизы резные, красоты неописуемой. В цветах, листьях да розетках. По камню словно вышивка пущена. Двор мрамором мощеный, чистота, ни тебе пыли, ни грязи. Дорожки ровные, белым песком посыпаны, а по краям цветы да статуи. А в саду растений красивых да ароматных не счесть. Беседки мраморные стоят. А для василиссы и ее патрикий шелковый шатер поставлен. И ароматы там курятся, и музыканты на арфе играют.

– А василисса?

– А василисса красива – локоны у нее вокруг лица эдак вот искусно уложены, да золотыми нитями перевиты. А на голове жемчужная диадема – я такого крупного жемчуга отродясь не видывала. Руки у нее пышные, округлые, в браслетах золотых. На пальцах кольца, в иных камни резные, в других жемчуг. – Нина задумалась, потом продолжила: – Туника на ней шелковая синяя, поверх нее как стола, красного шелка, да оплечье все переливается золотом.

Гликерия слушала, замерев, не отводя глаз от рассказчицы.

– Собою императрица хороша, кожа белая, гладкая еще, но морщинки у рта да между бровями. Вот ведь лучше доли не бывает – великая императрица, а счастия нет… – задумчиво сказала Нина.

Увидела удивленно округлившиеся глаза Гликерии, поняла, что сболтнула лишнего. И торопливо продолжила:

– Забот-то у нее поболе, чем у нас. Мы-то только о себе печемся да о семье. А она для всех ромеев как мать. Трудно это тоже.

– Ой уж трудно. Дай-ка я так потружусь, в шелках похожу-сь. Чем у печки-то стоять да муку принимать! Ты ж сама, вон, без мужа как осталась, так чуть на улице не оказалась.

– Утихомирься, Гликерия. Ты что это вдруг рифмами заговорила?

Раскрасневшаяся Гликерия хихикнула.

– И правда, чего это я? А рифмами… Душа у меня поет, Нина. Только с тобой и могу поделиться. Я себя сейчас богаче императрицы чувствую. Потому как в сердце у меня – прямо как золото с жемчугами перекатываются да сладко позвякивают. Тут не то, что рифмами говорить – петь хочется.

– Влюбилась ты что ли?

Гликерия порозовела, кивнула и расцвела в улыбке. Нина, глядя на нее, тоже улыбнулась:

– Человек-то хоть хороший? Что Феодор говорит? Достойный жених? – аптекарша спрашивала, а сама уже с беспокойством поглядывала за окно. Солнце быстро садилось, тени становились длинными, воздух наливался прохладой и соленым запахом моря. Придет ли Василий?

– Ой, Нина, ну что ты такие вопросы задаешь. Человек хороший, али, думаешь, я плохого полюбила бы? Умный да образованный. Знает много, читает и на греческом, и на латыни, и на франкском даже. Вот скажи,