Леннон - Давид Фонкинос

Ваша нога ни разу не ступала на землю страны, а вас там ждут тысячи людей. Несмотря на холод и позднее время. Первые сцены массовой истерии происходили в аэропортах. Иногда у меня мелькала мысль, что это невозможно. Наверное, у меня что-то с глазами. Деформация радужки. И все, что я вижу, — не более чем глюки. Но все было реально. Так же реально, как то, что сейчас я сижу здесь и разговариваю с вами. По прибытии в Нью-Йорк я поднял руку, приветствуя толпу. Я был глава государства, английская королева, а они — мои подданные. Нас провели в зал, где уже собрались сотни журналистов. А может, тысячи, не знаю. Начнись в тот вечер третья мировая война, о ней никто бы даже не обмолвился. Американцы жаждали встречи с нами. Они хотели знать, как мы разговариваем, как ходим. Пока мы оккупировали только уши Соединенных Штатов. Но разочарование им не грозило. Мы были на высоте. Настоящие обаяшки. Наше чувство юмора подлило масла в огонь битломании. Понятия не имею, как нам это удавалось, но мы отвечали без запинки. Звучал очередной вопрос, и один из нас тут же находил что сказать, отпускал шутку или остроту. Помню, нас спросили, любим ли мы Бетховена, и Ринго ответил: «Да, особенно его стихи».

После пресс-конференции нас повезли из аэропорта на «кадиллаке». Прямиком в отель «Плаза». По дороге нас опять сопровождали вопли девчонок. В отеле, разойдясь по номерам, мы поразились количеству телеканалов. И не меньше часа сидели перед ящиком и балдели, переключая программы. Для нас это был стопроцентный символ излишества. Но мы не собирались расслабляться. Нас ждало главное испытание — шоу Эда Салливана. Участие в нем было все равно что паломничество в Мекку. Позволить себе провал мы не могли. Но все прошло грандиозно. За пятнадцать минут о нас узнала вся Америка. Родители, обеспокоенные истеричной реакцией своих детей, сразу успокоились, едва увидев нас. Особенно кукольное личико Пола. Я уверен, что наш успех объяснялся именно этим: мы олицетворяли укрощенное безумие. Бархатную революцию. Мы были ниспровергателями, но ниспровергателями вежливыми. Как если бы вломились в чужой дом и оттрахали хозяйскую дочку, но перед этим не забыли вытереть ноги о коврик.

От обилия телок у нас закипал мозг. Мы превратились в хищников. Они перестали быть для нас отдельными личностями. Мы видели только их тела, приносимые в жертву богам, то есть нам. Они были повсюду: прятались в шкафах и за занавесками, влезали в наши пиджаки. Мы трахались сутки напролет. Копы допускали к нам группиз и просто шлюх. Между тем, что происходило на сцене, и тем, что творилось за кулисами, лежала бездна… Там шла непрерывная оргия. Мы не знали удержу. Бывало, что я начинал с одной девчонкой, а кончал с другой. Меня без конца облизывали чьи-то языки. Позже я поделился впечатлениями от этого безумия с одним журналистом. Я раскаивался в содеянном — как будто в дерьме искупался. В то время у каждого из нас была пара. У меня первого. Но я был парнем, от которого тащились все девчонки мира, и не сомневался, что этим надо пользоваться. Честно говоря, хранить верность в подобных обстоятельствах было технически невозможно. У меня на коленях постоянно сидела какая-нибудь чувиха. В то же время я испытывал смутное чувство вины. Меня воспитали в строгих принципах, и вот теперь я их нарушал. Но разве найдется на свете мужчина, способный отказаться от всех женщин разом?

Наверное, в результате этих оргий во мне и родилась мечта об идеальной женщине, которая своим могуществом изничтожит остальных. О женщине, которая сумеет своей возвышенной любовью укротить все мои желания. О женщине, которая станет для меня единственной и неповторимой. Я перевидал кучу женщин — забавных, пикантных, удивительных, — но все они смешивались для меня в безликую массу, от которой веяло небытием. Поглощая в немереных количествах эту пустоту, я копил в душе фрустрацию, в результате чего появление Йоко перевернуло всю мою жизнь.

Безумие продолжалось, и ему не видно было ни конца ни краю. По-моему, мы почти не спали. Питались всякой дрянью. Я чувствовал себя погано. Растолстел. Едва миновало первоначальное возбуждение, мы начали задыхаться в этом балагане. Попробуйте представить себе, как мы жили. Куда бы мы ни приехали, все тут же бросались к нам, желая потрогать. Помню, на одной вечеринке кто-то отрезал у Ринго прядь волос. За нами гонялись. С криками и визгами. Мы прятались в отеле, но и тут нам не было покоя. Персонал требовал автографов. Копы, обеспечивавшие нашу безопасность, желали с нами сфотографироваться. Если мне случалось скривить рожу или вообще послать кого-нибудь в задницу, я знал: этот человек раззвонит повсюду, что я тот еще гад. Что у меня могут не выдержать нервы, ему и в голову не приходило. Я не имел права на отдых, не имел права быть собой.

В каждом городе в нашу честь устраивали приемы. Мы говорили Брайану, что не хотим на них идти, но отказаться от приглашения в посольство или в мэрию было довольно затруднительно. Все обращались к нам одновременно, стараясь выцарапать для себя хоть малую толику нашего внимания. Всегда находился кто-то, хватающий тебя за пуговицу со словами: «Помните меня? В шестьдесят третьем вы ели пончик с томатом, а я сидел рядом?» Я доставал сигарету, и ко мне немедленно тянулось полсотни рук с зажигалками. И каждому надо было сказать спасибо за заботу. Но, несмотря ни на что, я ощущал исходившую от них скрытую агрессию, нечто вроде подспудной извращенной ревности, некую жестокость, выражавшую примерно следующее: вы, ребята, за все заплатите. Мы вас очень любим, но не обольщайтесь: скоро мы вас раздавим. Мне было страшно. Временами мне бывало до ужаса страшно. Часто после концерта мы все вчетвером запирались в сортире. И переводили дух. Восстанавливали свою энергетику. Но люди тут же начинали беспокоиться. Они постоянно за нас беспокоились. Мы были самые опекаемые детишки на планете. Стоило мне кашлянуть, как все городские аптеки распахивали свои двери.

В отелях нам обычно отводили целый строго охраняемый этаж. Наш менеджер или копы пропускали к нам нескольких хорошеньких девушек, но вообще попасть к нам было непросто. Доступ имели только VIP-персоны. Но и этих хватало, чтобы устроить целое дефиле. Все звезды являлись к нам с визитом. Помню, как-то вечером пришли The Supremes. Но мне было нечего им сказать. Больше всего это походило на устроенную родителями встречу парня и девушки, которые терпеть друг друга не могут или просто стесняются. Я был вымотан, да и плевать я хотел на The Supremes с их начесами. Мы немного поговорили о музыке, но меня все эти разговоры уже достали. А потом как-то вечером зашел Дилан. Это было что-то. Я уже несколько месяцев слушал его и испытывал перед ним глубокое восхищение. Даже сочинил одну песню в его стиле. Он оказал на меня огромное влияние, особенно в том, что касается слов. Подтолкнул меня к более личным текстам, более поэтичным, помог смотреть на вещи шире.

Я всегда считал сочинительство самой главной для себя вещью. Написал книгу, полную самых невероятных идей и абсурдных рассказиков. Книгу хорошо приняли, а меня даже пригласили на литературный ланч в самый знаменитый книжный магазин в Лондоне. Собравшиеся литераторы ждали, что я произнесу длинную речь, или буду изысканно острить, или стану рассыпаться в благодарностях и любезностях, да черт их знает, чего они ждали. Во всяком случае, прямо-таки ели меня глазами, а я понятия не имел, что им сказать. В конце концов чуть слышно выдавил из себя «спасибо». Они решили, что я из высокомерия выделываюсь, хотя я просто дико смущался. Между тем, какой я на самом деле, и тем, каким люди меня воображают, лежит пропасть. Я и правда жутко оробел, оказавшись среди этих людей. Да и что я мог им сказать? Тексты, как и слова песен, основаны на чувстве. Это сфера чистых эмоций. Ты что-то любишь или не любишь, вот и все. И добавить к этому нечего. Так что тут мудрить?