Спектроскоп души - Эдвард Митчелл

О личности самоубийцы нет никаких сведений. Известно только, что он был в состоянии проживать в отеле «Золотой ягненок», где зарегистрировался просто как Коттон. В Вене он пробыл несколько недель, свободно тратя деньги. Чаще всего его видели в галерее «Империал», где он стоял перед картиной с изображением Клеопатры. По всей видимости, несчастный юноша сошел с ума».

Я сделал копию этой заметки и без комментариев отправил ее преподобному доктору Катлеру. Через пару дней пришел его ответ.

«Для меня, – писал он, – все случившееся в тот вечер у доктора Фуллертона представляется как смутный, полузабытый сон. Извините за прямоту, но с Вашего позволения я хотел бы полностью и навсегда забыть эту историю».

Сами понимаете, когда человек живет в безлюдном замке на вершине высокой горы, да еще и на берегу Рейна, о нем начинают ходить самые невероятные слухи. Половина добропорядочных жителей деревни Швинкеншванк, включая бургомистра и племянника бургомистра, считали, что я скрываюсь от американского правосудия. Вторая половина так же твердо была убеждена, что я сумасшедший. Эту версию поддерживал и нотариус, отличавшийся глубоким знанием человеческой натуры и здравым смыслом. Силы обеих партий были равны, и большую часть свободного времени они проводили в острых спорах по этому чрезвычайно интересующему их вопросу, что позволяло мне без помех заниматься своими делами.

Как известно всем, кто хоть в малейшей степени стремится быть в курсе мировых событий, в древнем замке Швинкеншванк обитают двадцать девять призраков средневековых баронов и баронесс. Вели себя эти древние привидения очень даже терпимо. Они, как правило, докучали мне куда меньше, чем крысы, кишмя кишевшие во всех закоулках замка. Когда я только поселился, мне пришлось спать с зажженным фонарем и время от времени колотить палкой вокруг себя, чтобы избежать участи епископа Гатто, которого, как гласит легенда, заживо съели крысы. Позднее во Франкфурте мне сделали по заказу железную клетку, где я мог спать в уюте и полной безопасности. Правда, вначале мне резал слух громкий скрежет зубов, так как настырные крысы грызли железные прутья, пытаясь проникнуть внутрь и съесть меня. Но потом я к этому привык.

Если не считать призраков и крыс, а также время от времени залетающих летучих мышей и сов, я был первым обитателем замка Швинкеншванк за последние три-четыре столетия. Покинув Бонн, где я почерпнул очень много полезного для себя на блестящих и весьма познавательных лекциях знаменитого Калькариуса, герра профессора метафизических наук тамошнего достойного всяческого восхищения университета, я выбрал эти руины как наиболее подходящее место для проведения некоторых психологических экспериментов. Потомственный ландграф фон Топлитц, которому принадлежал замок Швинкеншванк, не выказал ни малейших признаков удивления, когда я посетил его и предложил шесть талеров в месяц за право разместиться в его полуразвалившемся владении. Даже клерк в каком-нибудь отеле на Бродвее вряд ли встретил бы мою просьбу так хладнокровно и принял от меня деньги с такой деловитостью.

– Плату за первый месяц придется внести авансом, – только и произнес он.

– Именно это я собираюсь сделать, мой высокородный потомственный ландграф, – ответил я, отсчитывая ему шесть долларов.

Он положил их в карман и выдал мне расписку на соответствующую сумму. Интересно, а брать плату за проживание со своих призраков он не пробовал?..

Комната, более других пригодная для обитания, находилась в северо-западной башне замка, но ее уже занимала леди Аделаида-Мария, старшая дочь барона фон Шоттена, которую еще в тринадцатом столетии любящий папаша уморил голодом за отказ выйти замуж за одноногого флибустьера из-за реки. Разумеется, я не решился вторгнуться в личную жизнь леди, так что устроился на верхней площадке лестницы в южной башне, где не было никого, кроме сентиментального монаха, который большую часть ночи отсутствовал, да и в другое время не доставлял мне никакого беспокойства.

Тишина и уединение, которыми я наслаждался в замке, позволяют снизить психическую и умственную активность до самой минимальной степени, которая может быть достигнута живым человеком. Святой Петр Алькантрийский, который сорок лет провел в монастырской келье, научился спать не более полутора часов в день и принимать пищу раз в три дня. Я убежден, что в результате такого снижения уровня физиологических процессов его душа также сжалась почти до нуля, став такой же, как у лишенного сознания ребенка. Ибо индивидуальность характеру человека придают тренировки, размышления, конфликты, повседневная деятельность. В моей памяти навсегда запечатлелись мудрые слова профессора Калькариуса:

– В чем заключается тайна связи души с живой плотью? Почему я являюсь Калькариусом, вернее, почему душа, именуемая Калькариус, обитает в данном конкретном организме? (Здесь ученейший профессор шлепнул пухлой рукой свою толстую ляжку). Разве не мог бы на месте меня быть другой, и разве не мог бы другой быть мною? Разграничьте индивидуальное эго и плотское окружение, которые связывают лишь сила привычки и длительность совместного пребывания, и разве мы не сможем тогда утверждать, что эго может быть совсем удалено волевым актом, позволив живому телу принять какое-то другое, неиндивидуализированное эго, более ценное и достойное, чем старое?

Это глубокое утверждение произвело неизгладимое впечатление на мой интеллект. Вполне довольный своим крепким, здоровым и достаточно красивым телом, я испытывал недовольство своей душой, постоянно обнаруживая ее слабость, ее топорность, ее неадекватность, что усиливало недовольство до отвращения. Если бы я и в самом деле сумел выковырнуть этот ущербный алмаз из его прекрасной оправы и заменить его подлинным бриллиантом!.. Ради этого я пошел бы на любые жертвы!

Именно для того, чтобы провести этот такой эксперимент, я и отправился в заточение в замок Швинкеншванк.

Кроме маленького Ганса, сына хозяйки гостиницы, а потом и его сестры, которые трижды в неделю карабкались в гору, доставляя мне хлеб, сыр и белое вино, единственным посетителем за время моего пребывания там был профессор Калькариус собственной персоной. Он дважды приезжал ко мне из Бонна, чтобы воодушевить меня и приободрить.

Во время первого визита ночь застала нас обсуждающими Пифагора и метампсихоз. Мудрый метафизик был грузен и очень близорук.

– О майн готт! Я ни за что не сумею спуститься с горы живым! – в ужасе ломая руки, воскликнул он. – Я наверняка споткнусь и, по всей вероятности, низвергнусь на какую-нибудь острую скалу.

– Вы можете остаться здесь на ночь, профессор, – сказал я. – Спать будете в моей железной клетке. Я бы хотел познакомить вас с моим сожителем, монахом.

– Это весьма субъективно, мой дорогой юный друг, – возразил профессор. – Ваш призрак – это порождение зрительных нервов, и я, как и подобает философу, отнесусь к нему без паники.

Я уложил герра профессора в свою постель и с величайшим трудом втиснулся в железную клетку рядом с ним. По его настоятельной просьбе я оставил фонарь гореть.