Райские птицы из прошлого века - Екатерина Лесина

Олег – левша, а били справа! Все оказалось просто.

– И держали-то вы неудобно. За конец рукояти. Так и не замахнешься-то толком. А девушка ваша опять же… да… совокупность причин. Совокупность причин.

– Тогда кто?

В голове билась одна мысль – не посадят. Пока – не посадят.

– Следствие разберется, – пообещал Иван Петрович.

Тевису Клайду Смиту, октябрь 1927 года

Салям!

Я пытаюсь найти различия между тем, что мы ищем, и тем, что мы страстно желаем иметь, призраками и тенями вещей, которые мы желаем получить, и вещами, которые у нас уже есть, нахожу подтверждения бесполезности каких-либо достижений и неясных теней исполнившихся желаний, даже если предположить, что я приложу усилия к достижению чего-либо и поэтому обращаю свое внимание на самое бессмысленное из выполняемых нами дел – писание писем.

Прежде я забивал себе голову и изводил себя тем, что задавался вопросами причины и морали, пытаясь найти мотивы, лишенные корыстного начала – но уже давно оставил это занятие, придя к окончательному выводу, что нужно стремиться к приобретению материальных благ – хотя в моем случае погоня за ними существенно осложняется тем, что во мне нет основных требуемых для этого качеств, отсюда это физическая и умственная леность и полное отсутствие каких-либо идей.

X.

P.S. С тех пор как я написал это письмо, я продал еще один рассказ. Я получил за него сто долларов; это значит, что его опубликуют. Но я не знаю, когда это произойдет и понравится ли он тебе. Пока писал его, я получил больше удовольствия, чем когда-либо получал от произведения в прозе. Сейчас меня интересует главным образом психология. Последний рассказ был в чистом виде исследованием психологии снов, а этот касается в основном психологии первобытного человека. Не знаю, опубликуют ли они его как серию рассказов или как целую повесть[3].

За моим плечом стоит она. Но стоит обернуться, как она исчезает. Ее след – приторная сладость вереска, пропитавшая всю мою комнату, в том числе и бумаги. Я не могу избавиться от этого запаха, хотя снова и снова открываю окно. Хуже его лишь воркование чертовых голубей.

Осталось немного. Я устал и хочу лишь покоя. Мое желание способен понять лишь тот, кому пришлось жить чужой жизнью.

Порой я сам уже не знаю, кто я.

Сегодня стоял, глядел в зеркало и гладил бритвой щеку. Лезвие срезало щетину легко и так же легко вспороло бы оно кожу. Я почти увидел красный поток из моего горла, то, как хлынул он на таз, на плитку, на зеркало и, уж конечно, на бумагу.

Не знаю, что удержало мою руку. Возможно, лишь тот факт, что смерть моя была предопределена и уже однажды разыграна.

Я распечатал нужные слова – этот лист найдут под кареткой машинки.

Я привел в порядок давно упорядоченные дела.

Я оставил письменные инструкции относительно рукописей и приобрел «кольт» 38-го калибра.

Скоро я выйду из дома. Сяду в машину и, приложив дуло, нажму на спусковой крючок. Что я почувствую? Услышу ли, как пуля летит по железной трубе ствола, как покидает его и вгрызается в кости, мясо, как рушит то, чего никогда не существовало?

Скоро.

Все началось в тот день, когда я познакомился с Робертом. Или еще раньше? Когда я был один и был счастлив в этом круге одиночества. Мои родители – люди занятые, чьи имена я не желаю марать в этой истории – полагали меня достаточно самостоятельным и разумным, чтобы предоставить свободу. Я пользовался ею с самого раннего детства, не слишком задумываясь над тем, хорошо это или плохо.

На свет я появился двадцать второго января 1906 года в маленьком городке Пистер, штат Техас. Местечко это отличалось каким-то особым унынием и серостью, поэтому я нисколько не огорчился, покинув его. Переезд в Кросс-Плейнс изменил мою – и не только мою – жизнь.

В тот день – воскресенье, когда все пристойные люди стекались к храму Божию – я бродил по улицам, свободный, как во все иные дни. У меня не было цели, ни ближней, ни дальней. Не было ничего, кроме абсолютной ото всех свободы и последовавшей за нею неустроенности. Меня снедало странное ощущение, которому я, по малости лет, не имел названия.

Чувство это толкало меня. Вело, как собаку на веревке, и я не сопротивлялся, поскольку не имел обыкновения противиться собственным желаниям. Итак, я шел и вышел к церкви, точнее сказать, большому дощатому сараю, украшенному крестом и цветочными гирляндами. У сарая толпились люди, все в весьма изысканных нарядах. Мужчины, женщины, дети… младшие держались материнских юбок. Старшие, отстаивая собственную независимость, норовили потеряться в толпе и прибиться к другим таким же потерявшимся. То тут, то там слышались громкие окрики, не оказывавшие, впрочем, должного воздействия.

Пожалуй что, для многих естественным следствием дня стала порция вечерних розог. Но разве меня волновали их проблемы? И почему я не ушел, предоставив этих людей их собственным заботам?

Смысла в этих вопросах не больше, чем в молитве, а я уже давно разочаровался и в молитвах, и в докторах. Мой путь предопределен и сейчас меня держат лишь воспоминания и ее терпение.

А вдруг я не прав и она умеет читать? Или, куда проще, берет мои мысли, как я беру слова, и смотрит моими глазами?

Обернулся. Ее нет. Вереском пахнет воздух. Все буквально! Даже керосин в моей лампе. Но нет, лампа вовсе не моя. Я взял ее тайком из его дома… и еще носовой платок. Перо. Чернила.

Уродливая чернильница с серебряным голубем. К ней прикасаться я брезгую.

Но, за исключением этой чернильницы, прочие вещи весьма обыкновенны. Их легко отыскать в любой мало-мальски приличной лавчонке. И я, будучи последователен в своем безумии, покупал, создавал эту комнату, весь этот дом. А теперь я заперт здесь, и вещи – мои тюремщики. Вся оставшаяся свобода ныне умещается на острие пера, в капле чернил, в этих словах, которые никто не прочтет.

И в запахе вереска…

В тот день пахло навозом. Нарядные повозки и автомобили окружали дом божий, и на божью землю падали конские яблоки, чей аромат влек мух. Мухами же, бестолковыми, но нарядными в зеленых и синих платьях, сшитых по журнальным выкройкам, суетились дамы. Они жужжали, сбившись в стайки, обменивались сплетнями и домыслами.

Эта женщина держалась в стороне. Пожалуй, именно она привлекла мое внимание. Ее наряд был простоват, но изыскан в своей простоте, как я понимаю теперь. А тогда мне просто подумалось, что платье хорошее. Было ли хоть одно подобное у моей матери?

Не знаю. Я и лица-то ее не помню. А вот лицо Эстер Джейн Говард помню распрекрасно.