Аббатиса - Лорен Грофф

под покровом мрака. Мысли Мари сбиваются на английский, французский негож для животного тела, руки губы зуб грудь губа ляжка кожа срам, эти слова заключают в себе горячую кровь ощущения. Под губами Мари гул в белой шее Эльфгифу, что-то в ней вздымается, течет, это прилив, волна, и вот уже белизна во второй раз копится в голове Мари и прорывается наружу. Чувства медленно, одно за другим, возвращаются в тело, песня лягушек, душистая земля, вкус губ Эльфгифу, зудит онемевшая кожа.

Я так и думала, говорит, отдышавшись, Эльфгифу. Мне говорили, что приоресса тоже захаживает к лекарке Нест.

У Мари перехватывает горло от осознания, что монахини обсуждают ее в таком духе. Высвобождение гуморов сродни кровопусканию, твердила лекарка. Нест с ее добрым красивым бархатным, очень умелым ртом. Ни в одной книге не сказано о женской содомии: будь это грех, наверняка великие яростные моралисты об этом упомянули бы. Мари искала, нашла лишь гулкую тишину.

Вновь обернуться полотнищем, собрать мокрые вещи, быстрыми шагами по темной земле. На кончиках пальцев запах Эльфгифу, не смывай, никто не узнает. Сегодня ни звезд, ни луны; хорошо. Мари чудится, будто колокола напитываются тишиной, готовясь звонить к заутрене.

Поколебавшись, Эльфгифу шепчет: днем, когда сестры расходятся по работам, я часто одна в сыроварне.

Я вдруг заинтересовалась сыроварением, отвечает Мари. Смешок. Боярышник в темноте в трепещущем белом наряде. Мимолетный поцелуй на прощанье. Эльфгифу уходит в часовню. Мари наблюдает, как монахиня распростерлась у алтаря перед Девой Марией, прижавшись лицом к каменному полу, крестообразно раскинув руки, молится и ждет утрени.

Мари чувствует, сознает, что в душе зарождается грусть – а может, и жалость: невозможно принять предложение веснушчатой красавицы, Мари ей солгала. По рассказам о куртуазной любви Мари помнит, что любовь, доставшаяся столь легко, – не любовь. Та любовь, что проистекает сверху вниз, от приорессы к молочнице, противоречит законам добродетели. Для сурового сердца Мари нет иных уз, кроме тех, которыми она давно связала себя с Алиенорой, далекой, недостижимой. Для утоления телесного голода, низменных плотских желаний, у нее некогда была Цецилия, а теперь только руки лекарки Нест.

С порога тут же на кухню, потом в кладовую. Полотнищ не осталось, их все перестирали. Повесить сушиться сырую одежду, на полке слева нижний хабит, единственный по длине и ширине подходящий большому телу Мари. Ненавистный хабит, она носила его тридцать лет назад, он в латках, подол надставлен. Скапулярий, чулки, головной убор, быстро-быстро. Колокола уже звонят. С ночной лестницы доносятся шаги полусонных монахинь.

Приколоть чепец, уже выбегая из кухни. Миновать клуатр – колонны в темноте похожи на обнаженных девиц, молчи, ум, такие грешные мысли сейчас неуместны, настало время молитвы. С опозданием войти в часовню, преклонить колена, занять место подле пустующего кресла аббатисы. В свете одинокой свечи к Мари оборачивается субприоресса Года – она сидит по другую руку от кресла аббатисы, – ведет носом, но вряд ли она унюхала наслаждение, которым веет от Мари, землю у пруда, то, что осталось на пальцах. Незаметная улыбка. Возможно. Года возится с телками и свиньями. Ей знакомо животное тело.

Deus in adiutorium meum intende[19]. Утреня.

Тусклый свет скрывает склоненные лица поющих монахинь. Сонные голоса взлетают на Venite[20], на антифоне.

Что за диво. Что за чудо.

В ней снова шевелится неуемный внутренний жар, всепожирающее пламя Евиного проклятия, покидая это тело, пробивается наружу, на кожу. Но на этот раз, когда оно вихрится, невыносимое, внутри – новый хабит уже вымок от пота, – происходит странная вещь: сияющий зной этой вспышки вылетает из тела Мари, изливается в часовню, нисходит на каждую из монахинь, стремительно охватывает одну за другой. Жар опускается, жар играет новыми красками: в девочках-облатках на передних скамьях – крохотный язычок бледного пламени, в девушках-новициатках – алое, чуть темнее; захлестывая монахинь постарше, пламя сгущается в золото, в тех, кто сам вступил в пору, когда лишаются проклятия Евы, в пору тревоги, в ту пору, когда готова выброситься в окно, лишь бы избавиться от знойных гуморов тела – синее и зеленое, – и даже согбенных беззубых сестер, кто давным-давно из детородного возраста перешел в возраст покоя, заливает багряное золото. Жар опускается на головы монахинь, потом поднимается от каждой, образуя великое сочувственное сияние, оно крепчает, набирает скорость, летит красно-белым и раскаленно-синим вихрем. Зной переходит от тела к телу, монахини делят его друг с другом, как всё в аббатстве. Мари видит, как это происходит. Она видит, что даже аббатиса на смертном одре в комнате над трапезной тускло мерцает, точно сальная свечка во мраке.

А все поющие души ослепительно светят миру.

Часть третья

1

В сумерках Мари стоит на поле.

Это тоже озимая рожь.

Год 1188-й, аббатиса Эмма недавно скончалась после долгой болезни. После Эмминой смерти аббатисой избрали Мари. Полная коробка белых глиняных шаров – за Мари, меж ними единственный черный, Года, услышав новость, закрывает лицо рукавом. В последнее время субприоресса обращалась с животными грубо, они кричали во время дойки, наконец у нее деликатно отобрали ведро и отправили ее на виноградник, расхаживать туда-сюда по длинным рядам винограда и медленно петь Magnificat[21] целиком. К последнему ряду Года успокоилась, одумалась, хоть и понурила плечи, хоть и нашептывала по утрам свои печали в теплые уши животных. Исповедники милосердные, они моргали и прощали ее без епитимьи.

Утверждение Мари в должности аббатисы праздновали широко. Неслыханные расходы, ведь угостить требовалось многих и многих, показать могущество и богатство – сперва в городе у собора, а потом келейно, в обители, только для женщин, монахинь и служанок. Мари только вздыхала про себя, подсчитывая, сколько денег на это уйдет, сколько потребуется козлят, лебедей, фунтов пряностей и бочек вина. По счастью, пока Эмма болела, они жили экономно.

Но епархиальное начальство, видя такие расходы, делало кислую мину, а перебрав вина, кривилось от злости и бормотало: надо бы обшарить обитель, поискать утаенные богатства и перераспределить их. Первое решение Мари в должности аббатисы – и такая грубая ошибка. Во главе стола на пиру Мари сидела с улыбкой, но внутри у нее сквозил липкий холодок.

Наконец пир закончился, на обитель мягко опустилась ночь, и Руфь – когда-то они вместе с Мари были новициатками – поцеловала аббатису со словами: дорогая Мари, ты сегодня вся светишься. От тебя исходит небесное сияние.

Не сердись, Руфи, ответила аббатиса, но отныне ты должна называть меня “матушкой”, – и