На той неделе: купить сапоги, спасти страну, выйти замуж - Анна Бялко

Мы начинаем карабкаться по склону оврага, я держу Костьку то за руку, то под мышкой, свободной рукой хватаясь за кусты и сухой бурьян, растущие тут же на склоне. Иногда Костька ползет почти на четвереньках, а я подталкиваю его сзади. Он соскальзывает по замерзшей глине, я опять хватаю его под мышку, и так мы постепенно продвигаемся вперед и вверх. Подъем становится положе, уже можно идти нормально, еще чуть-чуть — и вот мы взобрались на вершину склона.

Попетляв между деревьев, мы выходим к старому храму. Он огромен и многоглав.

Вид у него заброшенный и мрачный. Это впечатление создают и темные кирпичные стены, поросшие зеленоватым мхом, из которых здесь и там выпали детали узора, и дикие заросли кустов, и мрачные стволы деревьев вокруг. Даже сейчас, поздней осенью, когда все деревья голы, а день солнечный, здесь темновато. А летом? Хотя, может быть, свежая зелень травы и листьев как-то оживляет это унылое место.

На Костьку окружающая атмосфера никак не влияет, он в восторге от того, как высоко мы забрались, носится вприпрыжку между деревьями, обегая могильные плиты, как будто это простые валуны. Для него, впрочем, это так и есть. И вообще, эти плиты — наименее мрачные здесь предметы. Они в большинстве своем мраморные и белые, несмотря на полную их неухоженность. Среди памятников есть несколько просто очень красивых. Я медленно иду среди них, читая надписи и даты. Вот совсем молодая женщина была, двадцать два года, моложе меня... Сто лет назад... А вот мраморный ангел склонился над урной...

Ко мне подбегает запыхавшийся Костька, хватает за руку и тащит за собой, крича:

— Ася, ну что ты тут, пошли скорей, давай играть в прятки!

Но как-то неудобно играть здесь во что бы то ни было, и я вместо этого предлагаю ему поискать, где бы отсюда спуститься, ведь по той круче, что мы лезли вверх, этого сделать нельзя.

— Ну Ася, — говорит ребенок, — ну что еще искать, я давно все нашел, вон там есть целая лестница, догоняй. — И уносится куда-то вперед, за деревья.

Иду за ним, и действительно, лесенка, длинная дощатая лесенка с перилами с одной стороны спускается под горку, поворачивая посередине, так что не видно, где она кончается и есть ли у нее конец. Досочки тоненькие, и вид у них сомнительный, но все равно лучше, чем ничего. Беру Костьку за руку и осторожно начинаю спускаться по ступенькам вниз.

Напоследок оборачиваюсь на храм и вдруг замечаю — на главном куполе, на самом верху, тоненький и светлый, как лучик, — крест. Новый, блестящий, он как бы светится, растворяясь в солнечных бликах, кажется едва ли не прозрачным, каким-то нереальным, чудесным. Непостижимым образом все вокруг сразу кажется мне менее сумрачным, как будто это маленький крест озарил своим светом и унылые старые деревья, и разрушающийся храм, и заброшенные могилы. Я замираю, не в силах оторвать от него взгляд, показываю Костьке, но малышу чудо неинтересно, он дергает меня за руку, тянет вниз, и мы продолжаем свой спуск.

Лесенка выводит нас примерно в середину оврага, к большому ключу, вокруг которого из таких же досок положен настил. На нем стоят три человека с бидонами, ожидая своей очереди набрать воды. Мы обходим их по краешку, Костька ноет, что хочет пить, но я не реагирую, и мы проходим мимо. Настил кончается, дальше — раскислая тропка, эх, делать нечего, беру ребятенка под мышку и пробираюсь бочком, стараясь только уж совсем-то не перепачкаться.

Так мы добираемся до исходной точки — устья оврага, сворачиваем на сей раз направо и подымаемся по земляной лестнице в парк.

В парке мы оба, не сговариваясь, сразу направляемся в наше любимое место — к домику Петра Первого. Дело в том, что когда-то весной, гуляя здесь, мы увидели около домика крупную рыжую морскую свинку. Она грелась на солнышке, а при нашем приближении юркнула под крыльцо. С тех пор, когда мы бываем здесь, всегда идем проверять, нет ли «большого хомяка». Свинки, увы, опять нет, но она, наверное, уже залегла спать на всю зиму, утешаю я разочарованного Костьку.

Мы оба уже подустали, лазая по кручам, поэтому потихоньку поворачиваем в сторону выхода. Да и времени уже начало первого, пора и к дому. И хлеба еще купить, не забыть.

Проходим, не спеша, парк, Костька залезает еще на пару деревянных строений, которые стоят тут и там, выходим через ворота и направляемся к метро. Замечательно погуляли, сейчас приедем домой, а там, может, уже тепло, хорошо...

По пути заходим в булочную около метро. В кассу очередь, человек десять-двенадцать, встаем и мы. Кассирша работает медленно-медленно, то и дело поглядывая на часы. Когда до нас остается два человека, она встает, переворачивает счеты и громко объявляет:

— Все, граждане, обед. Магазин закрыт.

Времени, между тем, только без пяти час. За пять минут можно обслужить пять человек. Как раз столько нас, обделенных, и осталось. Кто-то, стоящий ближе к кассе, просит все-таки продать хлебушка и нам, но служительница прилавка непреклонна. Тут во мне что-то щелкает, и я неожиданно для себя срываюсь и начинаю орать. Я ору, не очень подбирая слова, мой крик — это просто поток протеста, и при этом даже я сама ясно осознаю всю бессмысленность своего бунта. Так оно и выходит. Невзирая на мои вопли и даже не обижаясь на них, всех нас из магазина выставляют со словами: «Ничего, после обеда зайдете».

Мы идем дальше к метро. Костька смотрит на меня слегка удивленно и спрашивает:

— Мам, а чего ты так кричала-то?

Если я сейчас начну что-нибудь говорить, точно разревусь. Только этого не хватало. Отвожу глаза в сторону, закусываю губу и считаю про себя до десяти. В это же время говорю сама себе, что ничего страшного не случилось, подумаешь, хлеб, вот пойдем после обеда гулять, заодно и купим, а на обед макароны, их можно и без хлеба. Чуть успокоившись таким образом, улыбаюсь Костьке и говорю что-то на тему, что вот и метро, пришли. Мы и действительно пришли, Костька отвлекается и благополучно забывает о происшедшем.

Собака встречает нас радостным визгом, но вид у нее какой-то слегка виноватый. Она, оказывается, в наше отсутствие утешалась тем, что грызла мой тапок, мстительное животное. Мне даже наказать ее толком некогда, я тороплюсь готовить обед, и поэтому ограничиваюсь словесным внушением. Боюсь, это не очень трогает мерзавку, но ничего, я с ней после разберусь.

А пока я быстро-быстро ставлю вариться вермишель, прокручиваю в мясорубке мясо, а кость — что поделать, бросаю собаке, браня себя в душе за непедагогичность. Бульон решаю не заправлять, некогда, вермишель готова, мясо туда — все, накрываю на стол, можно есть.

Нагулявшийся Костька начинает клевать носом, даже не доев второе, но я тормошу его, заставляя все съесть, и сразу тащу спать.

Батареи уже греют, но в квартире еще довольно прохладно, так что я кладу малыша, не раздевая, как есть, в свитере. Он уже спит, накрываю его пледом и выхожу, прикрывая дверь.

На кухне собираю тарелки в раковину, ставлю чайник и, пока он греется, мою посуду, вспоминая историю в булочной и свою обиду. Слезы опять подступают к глазам, ладно, Костька не видит. И дело же ведь не в дурацком батоне, нет, а в том, что каждый, имеющий хоть какую-то власть, — да какая там власть, просто смешно, — но тем не менее, каждый продавец, кассир, тетка в сберкассе или поликлинике никогда не считает нас, остальных, за людей. Какие люди — так, население. И вообще, все эти вечные очереди, в которых мы теряем последнее самоуважение, эта вечная нехватка всего, чего бы то ни было, все эти унизительные карточки, «визитки», талоны...