Сад нерастраченной нежности - Мелисса Джеймс

Мистер Моррисон, в отличие от своей супруги, вещал достаточно тихо, и потому Джим Хаскелл только по выражению лица Даниэль мог догадываться, о чем в очередной раз идет речь.

Сердце сжималось от жалости к этой девушке. Джим сознавал свою привязанность к ней. Помимо увлеченности красотой и молодостью, его любовь питало сочувствие к человеку, который потерялся среди предубежденных суждений зачерствелых людей.

В пятый раз на дню отвечая на телефонные звонки родителей, Даниэль стоически выслушивала всю изливаемую на нее информацию, содержание которой не менялось годы, а лишь дополнялось оскорбительными подробностями. Всякий раз она, уже на пределе терпимости, пыталась отстаивать свои интересы и отключала телефон в состоянии крайнего отчаяния, которого старалась не обнаруживать под напускной иронией.

Но Джим видел все эти разрушительные перемены в дорогой ему, робкой и нежной Дэнни. И вновь его сердце сжималось от жалости, и горькая любовь становилась еще крепче. И он уже видел себя ее избавителем, сознавая, что, не доверившись ему, Дэнни не сможет устоять и неминуемо сломается под гнетом безжалостного гнета, которым ее родители в слепом неразумении напрочь искореняют из дочери все ростки самоуважения, стремясь подменить человеческое достоинство мелочным самомнением ханжи.

Джим знал, что Дэнни на пределе. Что она под давлением родительской критики уже потеряла тот ориентир, который дается человеку, чтобы он мог выбирать собственный путь. Навязчивые сетования матери, которая, не выбирая выражений, постоянно пеняла на неспособность Дочери найти себе мужчину, из чего делался однозначный вывод, что родители так и умрут, не увидев внуков, а следовательно, не дождутся от своей эгоистичной и неблагодарной дочери и малой толики почета и утешения на старости лет. Или отцовские скупые замечания о том, что его недалекая жена хоть и действует всем на нервы, а все-таки во многом права, и дочери следовало бы прислушаться к мнению матери… Все это и болезненная мнительность Дэнни постепенно начинали приносить гнилые плоды отчужденности, подозрительности и самобичевания.

Джим жаждал вырвать девушку из этого болота, защитить собой от всех косых взглядов и недобрых суждений. И он видел для этого единственный способ — напоить досыта ее своей заботой и любовью…

— Папа, мы могли бы хотя бы по телефону не касаться этой темы? Я считаю, ситуация не вполне подходящая… Кроме того, у каждого человека должна быть личная жизнь… Да, я знаю, что ты мой отец и что тебе не все равно. Но некоторые вещи даже тебя не касаются, при всем моем уважении. Мне неловко говорить с тобой на некоторые темы, и именно потому, что ты мой отец. Неужели это так сложно понять, папа? И не обязательно по несколько раз в день напоминать, что мне уже двадцать девять. Я это прекрасно помню…

Присутствуя при этой пытке, Джим испытывал непреодолимое желание вырвать из рук Даниэль трубку и прокричать в нее все, что он думает о мистере и миссис Моррисон. Он недоумевал, как Дэнни до сих пор умудряется поддерживать с ними подобие теплых отношений. Если бы его, Джима, изо дня в день накачивали подобными нотациями, он бы давно озверел и наделал бед, а Дэнни еще пытается застенчиво улыбаться и снисходительно пожимать плечами, когда очередной абсурдный разговор с родителями подходит к концу.

Так случилось и на этот раз. Девушка убрала телефон, и в салоне машины застыло неловкое молчание. Джим старательно удерживал себя от едких комментариев в адрес четы Моррисон, какие могли бы оскорбить слух любящей дочери. И только когда она звучно выдохнула из себя все напряжение, скопившееся за время разговора, Джим позволил себе сказать:

— Эту проблему можно решить за несколько часов… Может быть, ты сама хотела бы повести машину?

— Ты так считаешь?

Джим съехал с дороги и остановил автомобиль.

— Это лучший способ прогнать хандру. Смотришь на дорогу, ведешь машину, степи и леса мелькают по бокам… Я не знаю другого такого действенного способа вернуть покой в душу. Попробуй, дружочек Дэнни, сама убедишься… — сказал он и освободил ей свое место за рулем.

Даниэль с готовностью приняла его необычное предложение.

Девушка видела, что Джим безуспешно старается заснуть. Его плотно закрытые глаза не могли обмануть ее пристрастного взора.

— Поговори со мной, пожалуйста, Джимми, — робко попросила она его.

С момента их последнего настоящего разговора прошло неполных два дня.

— Я знаю, что ты не спишь. Я уже не могу выносить этого молчания, — жалобно добавила Даниэль.

— Конечно, я всегда найду что сказать, — не поднимая век, отозвался Джим Хаскелл. — Но только думаю, что у меня нет права комментировать твои отношения с родителями, которые мне представляются патологическими.

— Вот ты и высказался, — шутливо заметила Дэнни, которую вождение действительно приободряло и внушало недостающую уверенность.

— Предпочитаю ограничиться этим. Должен лишь отметить, что ты мне преподала хороший урок в этом нашем путешествии…

— И в чем же суть? — заинтересовалась Даниэль Мориссон.

— Джим Хаскелл бессилен помочь тому человеку, который упивается своей болью.

— Это ты меня имеешь в виду… — старательно воздерживаясь от эмоций, предположила Дэнни.

Джим открыл, наконец, глаза и повернулся к Даниэль.

— В старших классах у меня была подруга. Она любила поэзию и коллекционировала почтовые открытки. Но это не помогало ей, не помогли и встречи в обществе анонимных алкоголиков, потому что она так и не созрела для того, чтобы помочь самой себе.

— Ты к чему это говоришь? — насторожилась Дэнни.

— К тому, что настало время откровенно поговорить с родителями. И при этом не позволить им своими сетованиями и притворными обидами заставить тебя вновь усомниться в собственной правоте.

— Это не так легко, Джим… Всю свою жизнь я старалась соблюсти статус-кво между ними и собой, некое подобие мира и понимания, потому что мне известно, насколько зыбка грань, отделяющая нас от враждебности…

— Ты-то старалась и продолжаешь стараться, — подтвердил Джим. — А они? Что они сделали для того, чтобы дочь почувствовала уверенность?

— Но к чему все эти старания, если я теперь решусь на открытую конфронтацию? — в отчаянии, по которому можно было судить о непрекращающихся мучительных размышлениях, воскликнула Даниэль.

— А если только так ты сможешь обрести тебя? Как ты не поймешь, что увязаешь, балансируя между их судом и собственными стремлениями! Ты никогда не добьешься одобрения в их глазах. Смирись с этим. Ведь ты рискуешь потерять уважение в глазах собственных. Мне больно наблюдать эту добровольную пытку, Дэнни!

— Почему ты вообще со мной возишься?

— Ты знаешь ответ, — твердо произнес Джим.

— Но как ты можешь любить меня, Джимми, когда я такая…

— Какая ты? Я хочу слышать, какой ты себя считаешь, Даниэль Моррисон?