Третий роман писателя Абрикосова - Денис Драгунский

– Ну, что слыхать в поселке, Василий Абрамыч?

– Бабушка Бунакова обратно дачу продает, – тонко улыбнулся Василий Абрамыч.

Действительно, бабушка Бунакова – то есть вдова знаменитого хирурга академика Бунакова – что ни лето продавала дачу. Иногда два-три раза в лето подавала заявление в поселковый комитет и, получив соответствующее письменное разрешение, начинала многодневные и бесплодные переговоры с очередным покупателем. Говорили, что старуха просто так развлекается; другие говорили, что она таким образом прищемляет хвост своей пожилой дочери и взрослым внукам – мол, пока я жива, я здесь хозяйка, вот возьму и лишу вас недвижимого наследства. Председатель поселкового комитета хотел было выписать ей бессрочное разрешение на постоянную продажу дачи, но бабушка Бунакова была искренне возмущена подобным издевательством, требовала созыва общего собрания и писала по разным адресам письма, начиная их одинаково: «Я, вдова академика Н. К. Бунакова…» Но и вправду продать, равно как и купить дачу в их поселке было чрезвычайно трудно. У поселка был весьма странный статус. После войны вождь и учитель подарил эти дачи наиболее отличившимся деятелям науки и культуры. Официально поселок назывался Поселком Пяти Академий – просто Академии наук, Академий медицинских и педагогических наук, Академии художеств и Академии архитектуры, которой ныне, кажется, уже не существует. Таким образом, владеть дачами в поселке могли только действительные члены указанных академий или их законные наследники; при основании поселка исключение было сделано для двух народных артистов – певца и киноактера. Конечно, для народного артиста и сейчас бы сделали исключение, однако ни артисты, ни академики в этот поселок не стремились, а старались раздобыть дачу поближе к Москве. Действительно, поселок был расположен крайне неудобно – полтора часа на электричке, но это еще полбеды, потому что от станции надо было идти четыре километра пешком, причем два километра в горку. Раньше, когда за обитателями поселка приезжали «ЗИМы» и «ЗИСы», в такой отдаленности была своего рода прелесть, гарантия отдельности, особости и неприкосновенности Поселка Пяти Академий, гарантия того, что никто чужой даже случайно не забежит в эти заповедные кущи избранных, как в Восточной Сибири большие расстояния служат дополнительным средством против побегов из лагерей. Однако хозяева-академики постепенно поумирали вкупе с обоими народными артистами – да, да, умерли все до единого, именно до единого, на котором случилась остановка: остался только один старичок, художественный академик, автор бессмертного полотна «Авиаконструкторы показывают товарищу Сталину новые модели самолетов». Лет тридцать назад, не желая гибели своему лучшему творению, художник несколько укоротил картину, и она осталась висеть в том же зале Военно-технического музея, но уже под названием просто «Авиаконструкторы»; а сам художник, крохотный старичок, жил в поселке безвыездно, и все сидел у пруда с этюдником и писал весьма серенькие пейзажи – Лариса часто заглядывала ему через плечо, когда проходила мимо. Один такой этюд он неожиданно подарил ей с двусмысленной фразой – «примите как экспонат». Экспонат чего? Или старичок всему-всему знал цену, и своим творениям в том числе? Так вот, хозяева-академики поумирали, «ЗИСов» и «ЗИМов» не стало, своих машин у их наследников, у бедных вдов и сирот, по большей части не было, так что оставался только местный автобус, который ходил от станции до детского кардиологического санатория раз в час – но и то счастье. А года четыре назад детский санаторий закрыли на капитальный ремонт, и автобус, естественно, отменили. И теперь каждую пятницу вдовы и сироты, нагруженные съестными припасами, медленно тянулись от станции к поселку, отдыхая на крутом подъеме и проклиная чертову даль.

Но если посмотреть с отвлеченной точки зрения, то поселок был расположен и спланирован просто превосходно. Безымянный зодчий построил его в большой естественной котловине, запрудил протекавший понизу ручей, а дачи развернул и расставил так, что из каждой был виден пруд, окруженный белой гипсовой изгородью с пузатыми помещичьими балясинками. Зодчий был действительно безымянный – во время ремонта Лариса несколько раз брала в поселковом комитете генплан поселка, но внизу было лаконично указано: архитектор – и подпись-закорючка, то ли Бр., то ли Пр., то ли Мр. Особенно же заботился неизвестный мастер о гармоничности всего ансамбля – в частности, пруд был особенно хорошо виден с дачных соляриев, так вот, ограда на этих самых соляриях была точно с такими же балясинками, как ограда пруда, только, разумеется, меньших размеров. Ограды гармонировали, перекликались, и это приводило Ларису в бешенство. Одна великая старуха говорила про накрахмаленного сытого шведа – пока у нас в России воевали и голодали, у них в Швеции только и знали, что стирали и гладили эту белую рубашку. Не надо так далеко ходить, не надо в Швецию ездить! Пока у нас, вот здесь, вот тут, в этой деревне Поповке, откуда Василий Абрамыч пришел, пока в Поповке получали сто грамм овса на трудодень, – здесь же, в трех верстах, в Поселке Пяти Академий только и знали, чтоб сгармонировать ограду на солярии с оградой на искусственном пруду. Чтобы они перекликались, понимаете ли… И поэтому, наверное, архитектор Поселка Пяти Академий остался безымянным, скрылся за неразборчивым росчерком, и поэтому в классической красоте и гармоничности поселковых строений было что-то порочное и фальшивое. Фальшь была в двойственности, в лице и изнанке, в газонах и розариях под окнами и кучах всякого мусора на заднем дворе, в том, что в огромном и пышном доме была крохотная извилистая кухня, посреди которой вдобавок гудел отопительный котел. Ах да, тогда же у всех обитателей поселка были домработницы, и для них были сделаны узенькие, смежные с кухней комнатушки. «Здесь была комната для служанки», – с прелестной непринужденностью объяснила Ларисе свекровь во время первой ознакомительной экскурсии по дому. «Уроды, – думала Лариса. – Вода в доме, газ в доме, а ни ванной, ни сортира нет». Нельзя же назвать ванной эту умывалку, холодную каморку с игрушечной раковиной, куда из одинокого медного крана текла ледяная вода. А сортир был на улице, настоящий старозаветный деревянный сортир с косой крышей и двумя сердечками над дверью, а рядом – так называемая душевая – вознесенная кверху черная бочка с пологом из тусклой клеенки. И на каждой даче был уличный сортир, и жители поселка рассказывали про одного конструктора двигателей, который простудил почки и умер именно оттого, что зимой в своем весьма преклонном возрасте бегал в деревянный щелястый сортир. И об этом говорилось со странной гордостью, так, наверное, кочевники пели песни про то, как старого хана насмерть затоптал табун диких жеребцов – вот какой хан, вот какие жеребцы, вот какие мы, живем, погибаем и не сдаемся! Эгей!! Ансамбль поселка завершался монументом и зданием клуба на другом берегу неширокого пруда, куда можно было попасть по двум мостикам – через запруду и через горловину ручья. Монумент, собственно, был бывшим монументом вождю и учителю – его фигура в гранитной шинели исчезла в те дни, когда «Авиаконструкторы, показывающие товарищу Сталину модели самолетов» превратились просто в «Авиаконструкторов». А на гранитном постаменте как бы сама собою в одночасье возникла гипсовая, крашенная под гранит ваза, из которой разрослись буйные плети вьюнков. Уже на памяти Ларисы гранитная облицовка постамента исчезла – весной из высокого сугроба выглянула кирпичная основа, обмазанная цементом. Грешили на поселкового сторожа, что он продал эту облицовку мастерам-гранитчикам с кладбища в соседнем городке Бикшино, две станции на электричке к Москве. Этот кирпичный куб довольно бойко в первое же лето оброс вьюнками, и ничего страшного. Но все равно его называли монументом, поскольку стоял он на самом видном месте, посреди газона перед клубом. В клубе была когда-то гостиная с камином, бильярдная и кинозал – теперь же двери и окна клуба были заколочены где досками, а где и старыми кроватными сетками – чтоб дети на лазали и не переломали ног, поскольку полы прогнили прямо до земли, а куда делись бильярдные столы и огромные кожаные кресла гостиной – об этом Ларисин муж, например, не знал, он этого даже в глаза не видел, он только слышал рассказы про эти замечательные кресла, про камин и финиковые пальмы до потолка – эдакий эпос Поселка Пяти Академий… Но и снаружи клуб впечатлял – коринфские колонны, гербы и лепнина, символизирующая единство науки, искусства и труда.