Операция «Шедевр»  - Роберт Уиттман

Легальный рынок древностей во многом подпитывается за счет этого теневого мира. В отличие от оружия и наркотиков, юридический статус древностей при пересечении международной границы может измениться, и после «легализации» похищенные ценности можно открыто продавать на «Сотбис», «Кристис» и тому подобных аукционах. Бывает, что их покупают даже учреждения вроде музея Гетти и Метрополитен-музея. Организация Объединенных Наций разработала международные протоколы по борьбе с расхищением древностей, но у каждого государства свои законы, приоритеты и интересы в области культуры. То, что запрещено в одной стране, в другой вполне легально. В США, например, нельзя торговать перьями белоголового орлана и беркута, и я по долгу службы некоторое время занимался этой проблемой. При этом каждый раз, когда я бывал в Париже и бродил по изысканным магазинам антиквариата вдоль берегов Сены, меня поражали открыто выставленные на продажу сокровища американских индейцев. Полные головные уборы с орлиными перьями стоили там тридцать тысяч долларов и больше.

Самые заметные участники рынка краденых древностей — собственно расхитители могил и воры, уносящие предметы из святилищ, — зарабатывают гроши по сравнению с торговцами на другом конце цепочки. В среднем их прибыль составляет лишь один-два процента окончательной цены. Сицилийцы, которые нелегально выкопали в Моргантине коллекцию серебра, продали ее за тысячу долларов. В итоге один коллекционер купил ее за миллион долларов и перепродал Метрополитен-музею за два миллиона семьсот тысяч. Китайские грабители нашли важную скульптуру сунской династии и продали ее за девятьсот долларов. Американский торговец перепродал ее за сто двадцать пять тысяч.

В этот позорный цикл вовлечены лучшие музеи мира. Музей Пола Гетти в Лос-Анджелесе оказался в центре скандала, когда приобрел у известного итальянского торговца Джакомо Медичи множество краденых древностей, в том числе в 1988 году статую Афродиты за восемнадцать миллионов долларов. На встрече с высшими офицерами итальянской полиции руководство музея отрицало, что знало — и должно было знать — о нелегальном происхождении предметов. (Годы спустя после дела о золотой пластине конфликт разросся, и итальянцы предъявили американскому музейному работнику и торговцу древностями обвинения в уголовном преступлении.)

Говорят, что незаконная торговля древностями переживает взлет. Не приходится сомневаться, что технологическая революция, которая подпитывает мировую экономику, попутно облегчает их похищение, контрабанду и продажу. Грабители теперь применяют спутниковую навигацию, контрабандисты подкупают плохо оплачиваемых таможенников, а продавцы выставляют свой товар на eBay и в закрытых чатах. Если сделка того стоит, предмет можно за считаные часы вывезти из страны на пассажирском самолете. В Лондон, Нью-Йорк или Токио он попадет меньше чем через сутки после того, как его достали из земли.

Каковы масштабы этой проблемы? Сложно сказать. Надежную статистику о расхищении древностей собирают лишь некоторые страны. Греки сообщают, что за прошедшее десятилетие имело место четыреста семьдесят пять нелегальных раскопок, в основном на Пелопоннесе, в Фессалии и Македонии, и возвращено 57 475 предметов. Но Греция — исключение. Там такие действия объявили вне закона еще в 1835 году, а конституция прямо обязывает власти защищать культурное наследие. В большинстве стран оценки таких преступлений обычно неофициальные, основанные на свидетельствах и экстраполяции. Утверждения не проверяют. По турецким данным, расхищение древностей — четвертое по прибыльности занятие в стране (включая легальные и нелегальные). В Нигере говорят об ограблении девяноста процентов важнейших мест археологических раскопок. Некоторые криминологи смешивают такую статистику с новостями и делают небывалые выводы: например, что главную роль в незаконной торговле древностями играют организованная преступность и террористы. Я отношусь к таким заявлениям скептически. Безусловно, мафия совершает такие преступления, и были сообщения, что Мухаммед Атта, главарь группы, совершившей теракты 11 сентября, пытался переправить в Германию афганские древности. Но несколько отдельных случаев — это еще не международное подполье.

Ясно одно. Как и в случае с наркотиками, предложение подстегивает рынок, который образуют покупатели в развитых странах. Когда после Вьетнамской войны подскочил спрос на предметы из Юго-Восточной Азии, преступники обезглавили почти все статуи в Ангкор-Вате. В восьмидесятые в кругах американских коллекционеров бушевала мода на искусство доколумбовой Америки, и грабители могил нацелились на нетронутые памятники Перу.

В целом заниматься удобнее небольшими, относительно безликими предметами. Лучше всего подходят монеты: их легко провозить через границы и почти невозможно отследить. Маленькие партии древностей можно замаскировать или смешать с сувенирами. Приклей дешевый ценник к посуде и ювелирным украшениям возрастом много сотен лет — и рядовой таможенник вряд ли обратит на них внимание.

Крупные и очень ценные предметы черные торговцы иногда «отмывают» по той же схеме, что и деньги. Для этого нужно прикрыться добрым именем ничего не подозревающего престижного музея, заполучив оттуда официальную бумагу. Продавец может, например, сыграть на профессионализме и порядочности сотрудников, предложив предметы, которые будут заведомо отклонены. Смысл в том, чтобы получить стандартный отказ на официальном бланке с фразами о важности потенциального экспоната и сожалением, что из-за недостатка площадей, бюджета и по другим причинам музей в настоящий момент не может его принять. Письмо становится частью провенанса, пополняет арсенал недобросовестного брокера или дилера. Для покупателя оно создает подобие законности (и неважно, понимает ли он, что сделка нелегальна). Если знаменитый музей подумывал включить предмет в коллекцию, но отказался из-за нехватки места, значит, все чисто, не правда ли?

Однако для таких знаменитых древностей, как наша золотая пластина, остается только черный рынок.

Мендес позвонил мне через несколько дней после встречи у шоссе.

Он говорил медленно, и в голосе чувствовалось подозрение:

— Боб, я проверил. Вы не адвокат.

Он меня поймал.

Не надо было плести ерунду про юриста, если не было хорошего прикрытия. Я прокололся. Теперь оставалось только блефовать и полагаться на старую поговорку, что лучшая защита — нападение.

Я тут же изменил тон и начал почти кричать в трубку:

— Вы проверили меня? Вы что, звонили в ассоциацию юристов Нью-Джерси? Теперь они начнут мне трезвонить и интересоваться, почему я занимаюсь здесь юридической практикой. Черт! Все из-за вас! Зачем вы привлекли ко мне внимание?!

— Боб, я…

— Господи, вы что… тебе что, правда интересно, почему меня нет в этом чертовом списке? Да потому что меня лишили лицензии! Орландо, меня лишили права работать!

Он не успел спросить, как и почему это произошло.

— У меня были проблемы с женой, — добавил я. — Было насилие, скажем так. И — бац! У меня забрали лицензию.

На другом конце провода повисла тишина. Новая ложь сработала: Мендес закрыл рот и отступил. Он был как большинство мужчин: ему не хотелось лезть в подробности чужого брака, особенно если дело шло о насилии в семье.