Мракобес - Елена Хаецкая

– Человеческую хворь исцеляют естественными средствами, – ответил Иеронимус. – Естественный ход вещей подобен спокойной воде в пруду. Прибегая к колдовству, ты бросаешь камень в этот пруд. Как ты можешь заранее сказать, кого и как заденут волны, разбежавшиеся во все стороны?

– То, что я делала, не было колдовством, – возразила Рехильда. – Я лишь применила силу, заключенную в камнях. Она УЖЕ была там. Мои действия только высвободили ее. Если бы я умела делать это раньше, я спасла бы дочь Доротеи, которая умерла от удушья, и несчастная женщина обрела бы утешение.

– Доротея была в числе тех, кто донес на тебя, – сказал Иеронимус.

Рехильда онемела на мгновение. Потом вымолвила:

– Зачем вы говорите мне об этом?

Иеронимус поднялся из-за стола, отложил перо.

– Чтобы лишить тебя мужества.

– В таком случае, вы не боитесь, что мое колдовство может повредить ей?

– Нет, – сказал инквизитор.

– Можно, я сяду? – спросила женщина, чувствуя, что слабеет.

– Нет, – спокойно сказал Иеронимус фон Шпейер, и она осталась стоять.

Он прошелся по комнате, о чем-то раздумывая. Потом резко повернулся к ней и велел:

– Расскажи, как ты повстречала его.

– Кого? – пролепетала женщина.

– Ты знаешь, о ком я говорю, – сказал Иеронимус. – И не лги мне. Я тоже встречался с ним.

– Я не понимаю…

Иеронимус отвернулся, подошел к столу, взял какой-то документ.

– Ты умеешь читать?

– Немного.

Он сунул документ ей под нос, но из рук не выпустил. Рехильда наклонила голову, зашевелила губами, разбирая четкие буквы:

«…сбивчивые и недостоверные показания наряду с прямыми и косвенными уликами, указывающими на несомненную причастность к колдовству и грубому суеверию, приводят нас к выводу о необходимости провести допрос под пытками. По этой причине мы объявляем и постановляем, что обвиняемая Рехильда Миллер, жена медника Николауса Миллера, из города Раменсбурга, должна будет подвергнута пыткам сегодня, в семь часов пополудни. Приговор произнесен…»

Иеронимус отобрал документ, аккуратно положил его на стол, прижал тяжелым подсвечником. Женщина почувствовала, как онемели ее пальцы.

Иеронимус взял ее за руку.

– Идем, – сказал он.

Безвольно пошла она за ним, спустилась в подвал, чтобы увидеть то, о чем прежде лишь слышала: заостренные козлы, на которые усаживают верхом, привязав к ногам груз, на тридцать шесть часов; кресло, утыканное острыми иглами; тиски, в которых дробят пальцы рук и ног, колесо и дыбу. Ее затошнило, она схватилась за горло, покачнулась и, чтобы удержаться на ногах, вцепилась в одежду Иеронимуса.

Он поддержал ее, но не позволил ни уйти, ни отвернуться, а когда она прикрыла глаза, хлопнул по щеке.

– Смотри, – сказал он еле слышно, – не отворачивайся, Рехильда.

Она слабо дернулась, попыталась вырваться. Но выхода отсюда не было. Кругом только толстые стены, рядом только страшный монах в грубом коричневом плаще. Холод и одиночество охватили ее, в горле зародился смертный вой и вырвался отчаянным зовом брошенного ребенка:

– Агеларре!..

* * *

Почти два года назад, таким же жарким летом, Николаус Миллер отправился в соседний Хербертинген, небольшой город к северо-западу от Раменсбурга, куда выдали замуж его младшую сестру. Рехильда поехала с мужем.

Это была ее первая отлучка из дома за все неполные двадцать лет ее жизни. Сидела в крытой телеге и слушала, как бубнит под нос возница, нанятый Николаусом:

O reiserei, du harte speis,

wie tust du mir so we im pauch!

Im stro so peissen mich die leus,

die leilach sind mir viel zu rauch…[7]

Рехильда оживленно вертела головой, смотрела, как поля сменяются лесом, густые заросли – прогалинами и вырубками. В тысячный раз благословляла она Николауса, который вырвал ее из скучного, беспросветного бытия у тетки Маргариты, показал все эти чудеса. И столько их еще впереди. Только бы он прожил подольше, ее добрый муж.

Душу бы дьяволу отдала, только бы с ним ничего не случилось, подумала Рехильда и тут же, по молодой беспечности, забыла об этой мысли.

– Через три версты деревня, Штайнпендель, Каменный Маятник, – сказал возница, обрывая монотонное пение, похожее на гудение толстого шмеля. Он обернулся к Николаусу, уловил одобрение на лице хозяина и сам, в свою очередь, покивал. – Лучше там и заночевать, господин Миллер. Дальше дорога пустая до самого Линденбурга… Да что я рассказываю, сами знаете.

– Хорошо, – сказал Николаус.

Рехильда сжала его руку, улыбнулась. Она была рада всему – и этой поездке, и долгой дороге, и предстоящему ночлегу в чужой деревне, у которой такое странное название – Каменный Маятник…

Возница чмокнул губами, и лошадь побежала быстрее. Телегу подбрасывало и трясло на лесной дороге.

– Дымом пахнет, – сказал вдруг возница.

Николаус встревожился, выпустил руку жены, высунулся наружу, а потом и вовсе перебрался к вознице на козлы.

А Рехильда продолжала смотреть на дорогу и блаженно улыбаться.

Николаус вернулся лишь на секунду – взять длинноствольный пистолет, без которого никогда не пускался в путь.

Война бродила по этим землям многие годы, приучив и мирных людей к оружию. Отдаленной грозой то и дело гремела на дальних рубежах Раменсбургской марки. Сам город не видел чужих солдат вот уже лет сорок. Правда, за год до того, как Рехильда вышла замуж, бесноватый граф Эйтельфриц сунулся было сюда, но был позорно разбит под Брейзахом и дальше не пошел.

До самого Штайнпенделя они никого не встретили. Не было людей и в деревне. Да и деревни, по сути дела, уже не было. Только дымящиеся руины открылись перед путешественниками.

Возница присвистывал и ругался сквозь зубы, Николаус каменно молчал.

Пока мужчины осматривали развалины домов. Рехильда ждала их, сидя в телеге. Потом выбралась и, потрепав смирную лошадку по ноздрям, принялась бродить между остатками домов.

Кое-кто из солдат разбитой армии Эйтельфрица до сих пор бродил по стране. Такие банды мародеров опаснее всего, люди в них подбираются опытные, безжалостные, не имеющие ни прошлого, ни будущего, заранее готовые отправиться в ад. Какая разница, рассуждают они, разве здесь, на земле, не живут они в самом настоящем аду?

– С неделю тлеть будет, – услышала Рехильда голос своего мужа.

Возница солидно соглашался, обстоятельно припоминал подобные же случаи в других деревнях.