Смертельная любовь - Ольга Кучкина

– Нет, нет, милый, – сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе: – нет, вы должны ос-таться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…

И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани… при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад…

* * *

Жили в Москве и в деревне.

Вера отмечала, какими соками поила Бунина природная жизнь. «Ян (она звала его Ян) – Ян в деревне опять стал иным, чем в городе. Все было иное, начиная с костюма и кончая распорядком дня. Точно это был другой человек. В деревне он вел строгий образ жизни: рано вставал, не поздно ложился, ел во время, не пил вина, даже в праздники, много читал».

Ездили в Италию: Верона – Рим – Неаполь – Капри – Палермо – Сиракузы – Мессина. И снова – Германия, Швейцария и Италия.

Он уже был знаменит. Две Пушкинские премии. В ресторане гостиницы «Большая Московская» он читает отрывки из «Деревни» – в Верином дневнике отмечено: «Впечатление было большое, сильное». Он – почетный академик Петербургской академии наук. Широко празднуется 25-летие его литературной деятельности – в газетах пишут, что такой чести мог быть удостоен один Лев Толстой.

Сердцевина жизни Бунина счастливо отмечена полнотой бытия.

Вера – та женщина, что он искал.

Запись 23 февраля 1916 года:

«Милый, тихий, рассеянно-задумчивый взгляд Веры, устремленный куда-то вперед. Даже что-то детское – так сидят счастливые дети, когда их везут. Ровная, очаровательная матовость лица, цвет глаз, какой бывает только в этих снежных полях».

Еще в 1919 году кто-то из визитеров сказал Вере: «А я не думал, что у Ивана Алексеевича такая молодая жена. Вы совсем девочка…»

* * *

Шестнадцать лет они будут жить невенчанными. Через шестнадцать лет Бунин получит развод. Это произойдет в эмиграции, во Франции.

Запись Веры Николаевны 20 июня 1922 года: «Ян получил сегодня развод. Вечером мы на балете Дягилева. Знакомых на каждом шагу, точно в России».

2 июля: «Венчаться в мэрии будем послезавтра».

И на следующий день: «Конечно, по-настоящему нужно считать после церкви, но это другое благословение – мистическое, а здесь будет именно гражданское».

Вечером она скажет Бунину: «И чего ты женишься. Ведь мог бы еще хорошую партию сделать». Он ответит: «Нет, я счастлив, что это будет. Я, когда вспомню, что мог бы погибнуть, и что с тобой тогда бы было – то меня охватывает ужас».

В ноябре будет «мистическое» венчанье в Париже, в соборе Святого Александра Невского, видевшего многие русские венчанья.

Запись в дневнике Веры 24 ноября: «Сегодня мы венчались. Полутемный пустой храм, редкие, тонкие, восковые свечи, красные на цепочках лампады… весь чин венчания, красота слов, наконец, пение шаферов (певчих не было)… я чувствовала, что совершается таинство… Из церкви поехали домой… Меню: семга, селедка, ревельские кильки, домашняя водка, жареные почки и курица с картофелем, 2 бутыли вина, мандарины, чай с грушевым вареньем…»

* * *

Бунины вынуждены были покинуть страну после того, как в ней произошел Октябрьский переворот.

«Грустно видеть, как много страданья, / И тоски, и нужды на Руси!» – первые опубликованные стихи Бунина.

Он любил родину болезненной и пылкой любовью. Тончайшим образом чувствовал ее природу. Умел вглядеться в листву, точно натертую холодным мылом, заметить голубую сахарную пудру в каждой колее, где есть тень, проницая: «Нет… никакой отдельной от нас природы… каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни».

Так же тонко чувствовал и постигал человека, движения высокие и низкие.

Знал народ, его быт и нрав, ни в чем не заблужда-ясь. В деревне заходил в избы, видел, как рожает четвертый день черная, с огненными глазами, баба, как просит подаяния повязанный платком калека с почти белыми, нечеловеческими какими-то глазами, с фиолетовым от мороза обрубком ноги, нарочно высунутым для жалости.

Перечитав пушкинскую «Капитанскую дочку», задолго до Октября, провидчески занес в дневник: «Те, которые замышляют у нас переворот, или молоды, или не знают нашего народа, или уже люди жестокосердые, которым и своя шейка – копейка, и чужая головушка – полушка».

Бегство в эмиграцию объяснено в его трагических «Окаянных днях». В октябре 1917 года он записывает: «А ночью, оставшись один, будучи от природы весьма несклонен к слезам, наконец заплакал и плакал такими страшными и обильными слезами, которых я даже и представить себе не мог».

Общее и личное. Разгул ненависти, нравственный упадок и невозможность принять это, находиться в этом. Жуткая реальность, заставившая сказать: «Из этого дерева (народа) и дубина, и икона». И опять плач: «Сон, дикий сон! Давно ли все это было – сила, богатство, полнота жизни – и все это было наше, наш дом, Россия!.. А собственно, я и не заметил как следует, как погибла моя жизнь…»

* * *

Жизнь Бунина не погибла.

«И вдруг – страшное чувство России», – заносит он в тетрадь посреди французского быта, который наблюдает, поселившись на небогатой вилле Монфлери, высоко над Грассом. Позднее переменит ее на виллу Бельведер.

Это «страшное чувство России» останется с ним навсегда.

С ним останется Вера, его талисман, его жена, его преданный друг, его первый читатель, его судьба: с тех пор, как он женился на ней, мог писать, только если она рядом.

С ним останется его дар.

С ним останется русский язык.

* * *

Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею – и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

– Странное приключение! – сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются сле-зы…

Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван… Уехала – и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже навсегда, навеки… Потому что где же они теперь могут встретиться?..