Каиново колено - Василий Дворцов

Приятно назначать встречу в «елисеевском». Где еще можно наблюдать такое разнообразие типажей? Клад для артиста. Нужно только перебороть первую волну обильного слюнотечения от просто нокаутирующей смеси из запахов жареного кофе, рыбных и колбасных копченостей и корицы. Это лучше всего делать, разглядывая лепнину подпотолочных украшений. А еще витраж. И люстры. С елисевской лепотой может потягаться, пожалуй, только чайный, что в китайском стиле. На Кирова. Неужели раньше так любили покупателей?.. Потом, немного принюхавшись, нужно протолкаться через нервные очереди около умопомрачительного изобилия винных витрин, повздыхав в сторону «березкинского» отдела для обладателей валюты и чеков. Там тоже свои наблюдатели. Из органов. Потом, сделав большой круг, вернуться и встать в арке напротив входа во все тот же зал древнейшего вида веселия Руси. Ох, сколько же на свете есть выпивки… Вот мимо проходит пожилая пара небожителей с улицы Горького. Выправка еще та. Не подумаешь, что ростик у обоих специфический, времен культа личности — 150 см с кепочкой. Кто они? Народные артисты и лауреаты сталинских премий из Большого? Штабной генерал-полковник в отставке и секретарша Микояна? Их совершенно непочтительно подпирают запотевшие гости столицы из Владимирско-Суздалького княжества с подробным списком самого необходимого на этот год. Разбираются все вместе: что здесь, а что в Детском мире и ГУМе. Напротив картинно степенно стоят тоже гости, но с солнечного Таджикистана. Большие портфели, большие животы, большие печатки для больших, понимаешь, людей. По тридцать золотых коронок на каждого. Прямо по курсу прокачиваются за водкой ошалевшие от потери влаги дальневосточные морячки. Громкоговорящие, пардон, мовящие хохлы набрали пудовые связки сарделек, а пенсионерка времен Буденого и Ежова несет домой в вязаной сеточке сто грамм «голландского», пятьдесят «сырокопченой» и четверть «бородинского». Так, это обыкновенные студенты-негры. Далее с какого-то ведомственного совещания блестит потертостями на заду целая толпа очкастых чиновников. Совсем пьяный искатель правды выводится под белы руки бдительным дежурным. Опять негры от Главпочтамта. И, похоже, японцы. А вот какой вкуснейший тип, просто пальчики оближешь: судя по золото-парчевому галстуку на резинке — молдаванин. Этого очень даже стоит запомнить: походка пингвина от пупа, коротковатые синие с искрой брючки, красный бархатный пиджак. Шляпа с маленькими полями и широкой зеленой лентой. Кофр вместо сумки: так больше дефицита войдет и не помнется. Все время искренне озирается с характерным: «мэй, мэй, мэй». Неизбежная жертва карманников… Народ прибывает и отбывает неравномерными волнами по непонятным законам. То совсем было разрядилось, уборщица успела ползала протереть, то вот, вновь толчея. Причем, каких-то совершенно среднестатистических служащих. А-а, полшестого, конторы закрываются. И каждый «второй» здесь, конечно же, в это время, становится «вторая». Массы одинаково рыжеватых мелкокудрявых химок снуют в броуновском движении по всем залам. Почему советские, даже можно сказать, русские женщины так любят мимикрировать под африканских дам? Виться и хниться. Южанки же наоборот, выбеливаются. Это чтобы мужья почувствовали себя обладателями иностранок? Напор такой, что прижимают и топчут… Где Лера?.. Сколько же, правда здесь за день товара проходит? Хватают, хватают, давятся… Посему самая прелесть приходить сюда именно не за покупками, а с какой-нибудь совершенно отвлеченной целью. И наилучшая из них — свидание с любимой женщиной. Давно любимой. Около года. Отделываешься двумя трубочками с кремом или крохотными «прагами». А потом можно спокойно-спокойно шествовать вверх по Горького. Единственная в центре улица, по которой не обязательно нестись. Кроме Арбата, конечно. Но на Арбате все на выставку, там выгул или хиппующий балдеж, а здесь именно шествие. Кто-то определил «BMW» как автомобиль для тех, кто спешит, а «Mersedes» для тех, кто успел. Это же можно сказать про Кутузовский и Горького. На Горького все уже давно успели.

Феликс попросил в субботу подъехать к нему в студию звукозаписи кинодокументалистов. Там, на свободной в выходные технике, по договоренности с союзом композиторов писался ансамбль Покровского. Какой же фольклор обойдется без его колесной лиры? Вологодский или Терский? Никак… В четыре он встретил Сергея и Федора на проходной, подавил сопротивления вахтера и провел по запутанным коридорам перестроенного старинного особнячка. За какими-то очередными утепленными дверями с ничего не значащим призывом: «Тихо! Идет запись», кто-то действительно сильным, мощно низким меццо-сопрано выводил запев про «Батюшку-Дона». Пришлось подчиниться, посидеть, подождать. Покровцы только что вернулись из-под Ростова с экспедиции, и по результатам обкатывали новую программу. Песни донского казачества. Запишутся, отдохнут, а с сентября — концерты, концерты… Собственно, Сергея за этим и пригласили, чтобы он показал ребятам, как крутят шашку. Или две. А Федор? Федор пришел наниматься в певчие. Чего-то в нем вдруг забурлила, заиграла праславянская кровь, он обложился исторической литературой, бросил курить, подвязал волосы красной ниткой и повелел считать себя древним язычником. Велесистом. Почто же нет? Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы училось. Родители бы не выдержали двух неудачников.

Черное, косое лицо, прячущее под острыми усами зашитую заячью губу, черные, толстые как у коня, длинные волосы. Черный, отстраненно-непроницаемый взгляд близко посаженых глазок. Вблизи Покровский произвел самое неприятное впечатление. Если ж тебе человека рекомендовали как специалиста, то зачем какое-то идиотское анкетирование? С подковырками из букваря? Зачем? Если ты сам, все равно, полный профан? Игра на публику? На подчиненных? Ну-ну, нам терпимо… А вот шашка была «гарная». Судя по клейму — златоустовский клинок прошлого века, а рукоять и ножны, наверно, грузинские, с частой искристой насечкой по черненому серебру. Сергей, воздыхая от зависти, терпеливо объяснял принцип противовеса рукояти и лезвия, принцип перехвата пальцев. И элементарную технику безопасности для тех, кто любил свои уши. Хорошо, что когда-то в их академгородковской «Виктории» они, кроме всего прочего, не касающегося их спортивной рапиры, проходили и историческое фехтование на разных видах оружия. Тренер был фанатиком, и ел, и спал в зале. Сам делал макеты мечей, сабель, доспехов. Каждому мальчонке доверял от порога. Вот такими-то и держится Земля Русская. А на Покровского ему, собственно, наплевать. Феликс попросил, для Феликса и стараемся… Кстати, он-то сам довольно демонстративно и близко не подходил к руководителю…

Для гостя сделали прощальный подарок. Как это объяснить, когда тебя ставят посредине зала и неожиданно окружают плотным кольцом вкусно пахнущих молодых девах? Вот они, на подбор рослые, объемные в своих шершаво тканых, с цветной вышивкой и отделкой шелковыми лентами, сарафанах, с полуулыбкой полуприкрыв глаза, крепко держась за руки, начинают медленно-медленно двигаться посолонь. Сильно заводит солистка, напротив ей отвечает другой голос. Посыл — ответ, посыл-ответ. Неровно подхватывает третий, он ломается, словно не знает к кому из запевал присоединиться, но тут уже все разом заунисонили с той самой, с низким, почти мужским меццо, которую Сергей с Феликсом слышали из-за дверей. Слов не понять. Посыл-ответ. Посыл-ответ. Через унисонный хор. Вроде по родному, по-русски. Но только он так и не может уловить слов. Их, наверное, просто нет. Есть звуки, слога, а слов нет. Бессмыслица, как в любом магическом заклинании. Закликании. Есть только протяжный вибрирующий утробный зуд, эти бессловесные звуки женского ожидания материнства, грудной и гортанный зов к зачатию. Круг вращается чуть быстрее, в такт мелодии чуть сжимаясь. Самая молоденькая, вся как перепелиное яичко в конопушках, рыженькая девчушечка вдруг прямо в лицо вспыхивает пронзительным тонким колокольчиком. Что это? Что с тобой? Как объяснить, что ты вдруг четко ловишь, как по спине несуществующие волосы встают дыбом, пальцы крючатся, а тело начинает терять вес? Хоровод движется, движется. Сарафаны мелькают, переливаются, косыми от вращения складками сворачивая окружающее пространство. Или же нет! — это не они, это уже ты сам, сам ввинчивается в ту самую, так с тех пор страшно поминаемую полосатую трубу. Вес земного тела окончательно уходит, а, набравший всезаглушающую мощь, звук неразгадываемых слов начинает разделяться, разлагаться на нижний низкий плотный гул, на котором ты, как на пружинном ковре стоишь-не-стоишь, и на высокие-высокие, по грани инфразвука, звоны, которые манящим хрустальным куполком посверкивают вверху. Внизу — гул, вверху — звон. Вокруг — живая спираль. Вот он где, Космос! Вот его суть! Да, именно так: ты, муж — ось между небом и землей, а вокруг обволакивающее вращение женской ненасыщаемости. Зачем тут слова?.. Зачем?.. Кому?..