Москва и жизнь - Юрий Лужков

Чтобы оправдать такой шаг, могу лишь честно рассказать, как все случилось. А в эпиграф поставить слова мудреца: «Судьба покорных ведет, а непокорных тащит».

История эта начинается с вечной темы — измены. В незавидной роли выступил министр химической промышленности СССР Юрий Беспалов. Не прошло и полугода моей работы в министерстве, как он приглашает «поговорить».

— Слушай, тут разговоры ходят. Ты вроде как развернул бурную деятельность в Моссовете?

— Да какая, к лешему, деятельность! Просто я там депутат, ну и впарили мне эту… комиссию по коммунально-бытовому обслуживанию. Вроде дело простое: прачечные, кладбища, химчистки. Но если так все пойдет, скоро будем ходить нестриженые.

— Говорят, ты там всех на уши поставил. Так как же, не хочешь переходить в Моссовет?

— Вы что! Я инженер-механик, специалист по автоматизации химических производств. Когда служил директором «Химавтоматики», это, считал, мое дело. Не хотел уходить. Но здесь предложили главк по науке и технике — ладно. А больше, хоть стреляйте, никуда не пойду.

— Но знаешь, что тебя решили перетянуть в исполком?

Тут я уселся на своего любимого конька.

— Вот это вечные наши дела, ну скажите, Юрий Александрович, вы бывший партийный работник. Зачем государству тратить столько сил, денег, готовить человека для работы в какой-то области, а потом посылать в городское хозяйство, где он смыслит, как рыба в зонтиках.

— Это я и хотел от тебя услышать, — удовлетворенно сказал министр. — В общем, так. Завтра пойдешь в горком: раз вызывают, будут давить. Ты, значит, про свою точку зрения все это скажешь. А я поддержу. Лады?

На том и порешили.

В горком приглашали на девять вечера. Это считалось нормально в те времена, решать такие вопросы по вечерам. Предупреждаю министра и еду. По дороге отрабатываю любимые свои аргументы. С Ельциным до того в знакомстве не состоял, и интересно первое впечатление. Рукопожатие оказалось удивительно теплым. Говорю не в каком-то метафорическом, а в простом физическом смысле. Мощное поле. С таким человеком сразу хотелось дружить. Именно не подчиняться, а поймите правильно — быть вместе. Действовать заодно. Редкое качество. Незаменимое для руководителя. В его присутствии появлялась уверенность, что всего добьешься и все будет хорошо.

Впрочем, в тот момент я меньше всего об этом думал. Тактика встречи была отработана, тылы защищены, и после вопроса, знаю ли, зачем вызван, сразу пошел в наступление:

— Для государства, мне кажется, неразумно так распоряжаться кадрами. Двадцать восемь лет учить человека редкой профессии, готовить к работе в химии, которую и так критикуют, где эти кадры и без того малочисленны… А на двадцать девятом срывать с места: все забудь, займись чем-то другим.

Ельцин слушал без всякого выражения на лице. В первый раз мои аргументы не производили на собеседника никакого впечатления.

— А что это вы о себе такого высокого мнения? — отрезал он.

— Да при чем тут мнение, это же факты.

Меня раздражала его непробиваемость.

— Значит, незаменимый. И что же, другие тоже так думают?

— Сами спросите!

Ельцин никак не отреагировал на мой неподобающий, надо сказать, для горкома тон, спокойно кивнул и поручил набрать министерский номер. По «вертушке».

— Юрий Александрович? Вот тут какое дело. Есть идея — взять у вас Лужкова в городской исполком. Как считаете: мы могли бы договориться на перевод?

Беспалов, как и условились, принял мяч. И повел в атаку: мол, Лужков ценный кадр, отрасль без него потеряет. Первая правительственная связь была довольно громкой, так что слышу каждое слово.

Сижу и с победным видом гляжу на Ельцина. И вижу разительную перемену. Взгляд и структура лицевых мышц мгновенно суровеют. Тембр голоса изменился. Весь подобрался. Слово «набычился» подошло бы лучше всего.

— Ну что же, Юрий Александрович. Я понял вашу позицию. Не можете отпустить Лужкова. Понимаю. Будем считать разговор оконченным. Но давайте зафиксируем этот случай как первый отказ руководителя отрасли пойти навстречу горкому партии в решении кадрового вопроса.

Я, конечно, удивился такому словесному обороту, но по неопытности не оценил по достоинству. Не то Беспалов. На него фраза произвела какое-то магическое воздействие. Как человек, много лет проработавший в ЦК партии, он уловил в ней сигналы, недоступные профану.

— Что вы, Борис Николаевич! — слышу с той стороны. — Вы меня не так поняли. Я просто хотел сказать, что Лужков неплохой работник. Нам жалко его терять. Но для городской партийной организации… Которую мы так уважаем… Никаких возражений. И не надо воспринимать мои слова каким-то иным образом.

Ельцин ответил: «Спасибо». Опустил трубку. И принялся испытующе созерцать меня. Его явно интересовала возникшая этическая коллизия.

— Ну вот, товарищ незаменимый. А говорили, без вас дело встанет.

Это было сказано довольно язвительно. Он не скрывал своего презрения к трусости моего министра. Сказать, что я был взбешен, — значит ничего не сказать. Меня предали, что называется, по мелочи. В другой ситуации, когда свидетелем оказался бы не Ельцин, еще оставался бы вариант отстаивать позицию в одиночку. Но под его презрительным взглядом я чувствовал, что моральное поражение партнера отраженным светом падает на меня. Этический расклад ситуации шел поперек практического. Одинаково брезгливо относясь к мелкому предательству Беспалова, мы оказались по одну сторону нравственной границы, которая делит мир на своих и чужих.

— Знаете, если министр, который час назад… Если он так меня подвел… Даже если сейчас откажусь от вашего предложения, то вся последующая работа в отрасли будет напоминать о его предательстве! Я согласен!

— Ну вот и хорошо, — сказал Ельцин, мгновенно потеряв интерес к ситуации. И с этой секунды жизнь потекла по иному руслу. До того в ней все было абсолютно нормально: институт, студенческая свадьба, двое сыновей и ровное восхождение по ступенькам служебной лестницы. С этого момента — между прочим, ровно с пятидесяти лет, — я стал различать волю судьбы.

Если и существовало на свете место, меньше всего соответствовавшее моему складу и темпераменту, — это, конечно же, Моссовет. За тринадцать лет депутатства пришлось перевидать городских управленцев. Попадались среди них и толковые — но стиль руководства столицей способствовал продвижению тех, кто твердо усвоил: неважно, как работаешь, главное — вписаться в систему, умело лавировать в мутном управленческом водоеме, наполненном хитрыми и опасными существами.

Больше всего удручали, конечно же, депутатские сессии. Еще в школе учил стихи Маяковского:

Поразительно точное слово нашел поэт. Мы именно «совели», лучше не скажешь. Слово «спали» не совсем правильное, ибо сидели с открытыми глазами. Но и бодрствованием состояние девятисот членов высшего органа местной власти назвать было нельзя. В одном научном журнале, помню, прочел, что человечество вообще долго не знало понятия «управление». В древности люди решали вопрос по-другому. Им казалось, если царя вовремя помыть, накормить, уложить в постель — все в стране будет в порядке. Места министров занимали виночерпий, евнух, придворный колдун. Если взять такую систему и поставить вместо царя правящую партию, получится именно то, что представлял собой тогдашний Моссовет. Все превращалось в ритуал. Каждый знал, как выйдет президиум, кто будет выступать и о чем говорить. Всем было известно, что речи произнесут только по бумажкам, заранее просмотренным в комиссии по работе с депутатским корпусом, чтобы не допустить свежего слова. А главное, никто не сомневался, что стоит кому-либо нарушить святость ритуала и покинуть зал, как это тут же станет известно «где следует» и приведет «понятно к чему».