Дикие пчелы на солнечном берегу - Александр Ольбик

— Почему ты, Леша, — она указала рукой на дымчатые леса Лоховни, — не там, а здесь?

Небритая щека Проворова дрогнула. Лицо мгновенно налилось протестом.

— А потому я тут, Александровна… Я тут, понимаешь, потому, что мой батька, конюх колхоза, оказался врагом народа. Помнишь пожар на скотнике?

Ольга согласно кивнула головой.

— А раз помнишь, должна знать — свалили все на него… А заодно и на меня — не проявил, мол, бдительности, не предостерег Советскую власть от классового врага. А каво тут было предостерегать, если мы с батькой в момент пожара на Лжи раков ловили. И об этом знала вся деревня… Но молчок… Как раз жахнула гроза, дождь… Кто-то больно дальновидный засек, как мы с батькой бежали от скотника. Но раз бежали от него — значит, мы и подожгли. А зачим нам это? Мы же задали стрекача от грозы, мылния видь, страшно, а у нас дома вьюшки настежь…

Ольга чувствовала, как ломилась наружу душа Проворова.

До перекрестка оставалась какая-то сотня шагов, и Ольга, чтобы дать Лешке высказаться, а самой что-то важное уразуметь, замедлила шаги. Ромка устало терся около ее ног.

Лешка продолжал выговариваться:

— Батьку взяли, хотя он голь перекатная, после гражданской сам ходил раскулачивал… Но мало того, что батьку взяли, еще и меня к делу пристягнули, да пристягнули так, что я на родного отца клевету подписал…

— Да бог с тобой, Леша! — невольно воскликнула Ольга.

— Представь себе, Александровна, — подписал. Как быдто мы с им раков вовсе и не ловили, как быдто загодя отнесли в скотник бутылку с бензином да с марганцовкой, словом… — Проворов остановился и повернулся лицом к Ольге. — Словом, все подписал, что мне велели подписать за мою свободу… Батька после этого сгинул, а у меня с тех пор вот тут, — он дотронулся рукой до груди, — получился раскол. Ты думаешь, я живу? Хрена с два! Доживаю… И у гансов, понимаешь, не могу, и вернуться к своим не могу да и не желаю, и удавиться не могу… А, да что там впустую вякать…

— Жалко мне тебя, Леша, — тихо сказала Ольга. — Так и не узнали, кто скотник поджег?

— А кто же его теперь узнает. Может, из-за тучи шарахнуло, а может, пацаны курили… Председатель Филимонов разорил колхоз, а пожар этот ему сказался на руку. Батька ему всегда был поперек горла, все жаловался: нет соломы для подстилки, не на чем навоз вывозить, кони по самые ноздри в грязи, нечем крышу крыть… Вот батьку и самого с головой накрыли…

Тот, кто остался стоять на посту вместо Проворова, сидел на заворе, в тени берез. Рядом лежала собака. Она тяжело дышала и время от времени щелкала зубами на надоевших мух и слепней…

Перекресток венчал взгорье, с которого, как на ладони, , открывались синеющие дали лесов партизанской зоны..

Ольгу продолжала донимать одна мысль, не высказав, которую она не могла уйти.

— Я тебя очень хорошо, Леша, понимаю. — Сбивчиво, горячо неслись ее слова. — Только ты должен и сам понять — люди заблуждаются: и те, кто обижает, и те, кого обижают. Я это по своему батьке знаю. Упрямый, как дышло, старик, а по-своему тоже прав. И те, которые его на поселок гнали, тоже правые — знали, что без таких крепких хозяев, как мой батька, колхоз не колхоз. И вот скажи, Леша, кто правдее? Или твоего родителя взять: сам под горячую руку не одну семью разорил, а пришло время, и его самого другим концом оглобли стукнуло. Только не обижайся, Лешечка, но и ты мог бы против своего отца ничего не подписывать… Пусть бы тебя на куски разрезали, а ты — свое — нет, не подпишу! В одну корзину все наши грехи валятся, а отвечать нам же самим за них…

— Пустое ты говоришь, Ольга, пустое, — нотка взаимной откровенности стала глохнуть. — Тебе тут на чистом большаке хорошо рассуждать, а там… — Проворов даванул рукой воздух. — Там одни голые стены, а в них страх и в нем ты, как муха в навозе. Хочешь сказать «нет», а губа шлепает «да». Ну что там говорить, всего ведь я тебе тут не перескажу. Там надо побывать, там….

Ромка, которому, видно, до смерти надоело крутиться вокруг материнских ног, в большом желании поскорее вернуться домой припустился во весь дух вниз, в сторону Лжи.

— Ну покатил мой дристун, — Ольга оглянулась на Дубраву — не спускается ли кто с горы, — и подала Проворову руку.

— Не надо, Лешечка, бояться, ничего страшнее смерти не бывает…

— Ошибаешься, землячка, бывает кое-что и пострашнее. А знаешь, что это? Когда у трех шагах от своей хаты, понимаешь, заблудисся… Вот что страшнее твоей смерти. Ходишь, шарахаешься, кричишь караул, а кругом пустошь — и влево она, и вправо, и в глаза прет, и затылок щекочет… Ладно, — махнул он рукой, — вон твой малец домой спешит…

Проворов перевесил на другое плечо винтовку, долгим шарящим взглядом окинул небо и зашагал себе назад, вверх к перекрестку. В его походке и во всей его позе была такая придавленность, будто он нес на плечах все человеческие скорби.

Ольга хотела крикнуть ему вдогонку какие-нибудь слова утешения, но не нашлось в ту минуту у нее таких слов. Вместо них слеза сорвалась с глаз, за ней другая…

Вскоре они спустились к Лже — неширокой, прозрачной до дна речушке, и первым делом из нее напились. Затем мама Оля заставила сына последовать ее примеру — окунуть в холодную водицу ноги, чтобы они отошли, отдали прохладе накаленность.

Лжа, по существу, и была границей между немецким гарнизоном и партизанской зоной. Делила мир на две части, с чуждыми, противоположными пространствами. Но Волчонку неведомо было понятие о партизанской или немецкой зоне — он сидел на корневище старой ольхи, паучьими лапами зацепившейся за зеленый бережок. Под такими корнями как раз и любят блуждать раки и делать себе уютные норы. Их прикрывает редкая крупная осока, ее тянет и сгибает течением, обнажая светлые полосы крупнозернистого песка. По нему ползали какие-то водяные жучки, и Ромка, уставший от ходьбы, рассеянно смотрел на воду и вспоминал другой, солнечный, берег, неизвестно почему пришедший ему на память. Крутой песчаный откос, наверху которого росли старые сосны, а внизу, у подножья, лежало теплое круглое озерцо. Оно было со всех сторон защищено ивняком и березовой порослью. Озерцо казалось заброшенным, и эта заброшенность пугала Ромку. Но зато в песчаном откосе много было отверстий, из которых торчали кончики зеленых трубочек из березовых листочков. И вот в них-то и была, великая тайна. А кто научил его ее разгадывать — Вадим или Тамарка с Веркой? При каждом прикосновении к трубочкам из отверстий со страшным звоном вылетали пчелы. Это они на солнечном заброшенном берегу понаделали себе дома, куда собирали ароматный нектар с лесных цветов. Язык прикасался к липкому, духмяному березовому листу, и не было никаких сил остановиться, чтобы не разорять чужие, кому-то очень необходимые гнезда…

Мальчугану захотелось есть, и он глазами поискал вокруг себя что-нибудь съедобное. Но ничего кроме аира не обнаружил: выдернул из земли самый толстый стебель — белый, жирный — и, не раздумывая, засунул его себе в рот. Откусил и с аппетитом стал хрумкать. Потом он угостил аиром маму Олю, и та, не удивившись такой снеди, тоже откусила свою долю.