Любовный саботаж - Амели Нотомб

На войне нужно уничтожать врага, а значит, постараться выжить самому.

Школа нужна для того, чтобы свести счеты с союзниками.

Иначе говоря, война нужна, чтобы дать выход агрессии, порождаемой жизнью.

А школа – чтобы облагородить агрессию, которую порождала война.

Мы были просто счастливы.

Но история с Вернером заставила взрослых задуматься.

Родители восточных немцев заявили родителям союзников, что на сей раз их дети зашли слишком далеко.

Поскольку они не могли требовать наказания виновных, они потребовали перемирия. В противном случае могли последовать «дипломатические санкции».

Наши родители тотчас же с ними согласились. Нам было стыдно за них.

Родительская делегация прочла нотацию нашим генералам. Они ссылались на то, что «холодная война» несовместима с нашей беспощадной войной. Надо остановиться.

Возражения исключались. Ведь еда, постели и машины находились в руках родителей. Как тут не подчиниться!

Однако наши генералы осмелились заявить, что нам необходимы враги.

– Зачем?

– Ну, чтобы воевать!

Нас просто поражало, как можно задавать такие глупые вопросы.

– Вам действительно нужна война? – удрученно спросили взрослые.

Мы поняли, как они отстали в своем развитии, и ничего не ответили.

В любом случае на время холодов военные действия были приостановлены.

Взрослые решили, что мы заключили мир. А мы ждали оттепели.

Зима была испытанием.

Испытанием для китайцев, которые погибали от холода, хотя, надо признать, детей Саньлитунь это не волновало.

Это было испытанием и для детей Саньлитунь, вынужденных в свободное время колоть лед.

Испытанием и для нашей агрессивности, которую мы сдерживали до весны. Война была нашим Святым Граалем. Но каждую ночь слой заледеневшего снега только вырастал, и нам казалось, что март не наступит никогда. Кто-то мог бы подумать, что колка льда охладит наш воинственный пыл, но нет, напротив. Это только подливало масла в огонь. Иные глыбы льда оказывались такими твердыми, что для того, чтобы расколоть их, мы представляли себе, будто вонзаем пику в германца.

Это было испытанием и для меня на всех фронтах моей любви. Я в точности следовала избранной тактике и была с Еленой холодна, как пекинская зима.

Однако чем тщательнее я соблюдала инструкции, тем нежнее смотрела на меня она. Да, нежнее. Я никогда не думала, что однажды увижу у нее такое выражение лица. И ради меня!

Я не могла знать, что мы с ней принадлежим к двум разным породам людей. Елена была из тех, кто любит тем сильнее, чем холоднее с ними обходятся. Я же наоборот: чем больше меня любили, тем сильнее любила я.

Конечно, мне не нужно было ждать, пока красавица посмотрит на меня, чтобы влюбиться в нее. Но ее новое отношение ко мне удесятеряло мою страсть.

Я бредила своей любовью. Ночью, лежа в постели и вспоминая ее ласкающий нежный взгляд, я дрожала и почти теряла сознание.

Что мне мешает сдаться? – спрашивала я себя. Я больше не сомневалась в ее любви. Оставалось только ответить на нее.

Но я не решалась. Я чувствовала, что моя страсть достигла чудовищной силы. Признание завело бы меня слишком далеко: мне понадобилось бы то неведомое, перед чем я была беспомощна, – то, что я смутно предчувствовала, не понимая.

И я следовала инструкциям, которые тяготили меня все больше, хотя выполнять их было несложно.

Взгляды Елены становились все настойчивее и мучительнее, потому что чем безжалостнее лицо, тем удивительнее на этом лице кротость. И нежность ее глаз-стрел и рта-чумы распаляли меня все больше.

В то же время мне хотелось еще больше защититься от нее, я становилась ледяной и колючей, а взгляд красавицы светился любовью и лаской.

Это было невыносимо.

Самым жестоким был снег.

Снег, который, несмотря на свое убожество и серость – под стать Городу Вентиляторов, – все равно оставался снегом.

Снег, на котором моей неопытной душе явился образ идеальной любви, что далось мне отнюдь не даром.

Снег, далеко не такой невинный в своей простодушной безмятежности.

Снег, где я читала вопросы, от которых меня бросало то в жар, то в холод.

Снег, грязный и твердый, который я ела, тщетно надеясь найти в нем ответ.

Снег, расколотая вода, ледяной песок, не земная, но небесная несоленая соль, словно кремний на вкус, толченый драгоценный камень, пахнущий стужей, белая краска, единственная, падающая с неба.

Снег, смягчающий все – шум, падение, время, – чтобы придать вес вечным незыблемым ценностям – крови, свету, иллюзиям.

Снег – первая бумага истории, на которой отпечаталось столько следов, столько беспощадных погонь, снег стал первым жанром в литературе, огромной книгой земли изначальной, где говорилось лишь об охотничьих тропах или маршрутах врага, географическая эпопея, придававшая загадочность малейшему отпечатку, – это след моего брата или того, кто его убил?

От этой огромной, протянувшейся на километры, незаконченной книги, которую можно озаглавить «Самая большая книга на свете», не осталось и следа – в отличие от Александрийской библиотеки ее тексты не сгорели, а растаяли. Но именно ей мы обязаны смутными воспоминаниями, снова возникающими всякий раз, когда падает снег: тревогой перед белой страницей, по которой хочется пройтись, как по девственной целине, и инстинктом следопыта, когда встречаешь незнакомые следы.

Это снег создал тайну. И он же создал поэзию, гравюру, знак вопроса и эту игру в преследование, имя которой – любовь.

Снег – ложный саван, огромная пустая идеограмма, где я разгадывала бесконечность ощущений, которые хотела подарить моей возлюбленной.

Меня не волновало, было ли мое желание невинным.

Я просто чувствовала, что снег делал Елену еще неотразимее, тайну – еще трепетнее, а материнские наставления – невыносимее.

Никогда еще весну не ждали с таким нетерпением.

Нельзя доверять цветам.

Особенно в Пекине.

Но коммунизм был для меня историей с вентиляторами, я знала о лозунге Ста цветов[12]не больше, чем о Хо Ши Мине или Витгенштейне.

Все равно с цветами предупреждения не действуют, всегда попадаешь впросак.