Лики звезд - Виталий Вавикин

Наверное, Дорин был таким же ненормальным, как и она. Был или стал, растворившись в ее объятиях. Холодных и неправильных. Словно это не более чем игра. Как и слова, которые она шептала ему на ухо. А потом, глядя в глаза, говорила, что это не более чем постельные фразы. И он верил. Верил, что она права. Верил, что она врет. Дьявольский хоровод обстоятельств. Проклятая ярмарка, оказавшись на которой вы уже никогда не сможете найти выход. Станете одним из толпы. Одним из этих совершенно не смешных клоунов. И Эш… Такие, как Эш. Они сами наденут вам колпак. Сами покрасят белой краской ваше лицо и наденут на нос пищалку. И фокус в том, что вам самим это нравится. Толпа пришла посмотреть на шоу, но вместо этого сама веселит молчаливую труппу. Актеры и актеришки! Они просто стоят и смотрят. Щелкают пальцами, дирижируют нескладным оркестром. «Люби меня! Люби меня прямо здесь!» И плевать им на то, где они находятся. Будь то библиотека или картинная галерея, дамская комната в ресторане или туалет в детском кафе. Даже брачное ложе подчиняется этому хаотичному вызову, который проникает в кровь, подчиняет. Вызову, который, подобно лучам настырного солнца, пробивается сквозь серые тучи. И невозможно никого обвинять. Даже себя. Можно лишь обижаться. После. Когда все это закончится. Обижаться, надеясь, что когда-нибудь все повторится снова, и одновременно мечтать, что это останется только надеждой, не больше.

Дорин открыл глаза и посмотрел на белые облака, густые, словно взбитые сливки.

– Не боишься, что я упаду? – спросила его как-то Молли.

Он покачал головой, а она рассмеялась. Расставила руки, словно канатоходец, и повалилась назад, в бесконечную даль. Дорин вздрогнул и проснулся. Молли лежала рядом и смотрела на него голубыми глазами.

– На кого я похожа?

– Что?

– Кого ты представляешь, когда мы занимаемся любовью?

– Никого.

– Никогда?

– А ты?

– Нет.

И как ее ненавидеть?! Как на нее обижаться?!

– Дети! – иногда Кауфман шутливо говорил, что Хак когда-нибудь обо всем узнает и убьет их обоих. А может, и его вместе с ними. Молли смеялась. – Слышишь? – заглядывая Дорину в глаза, спрашивал Кауфман. – Когда-нибудь она будет так же смеяться над тобой…

Дорин не верил до тех пор, пока не понял, что Молли плевать. Плевать на Хака, плевать на него, плевать на всех и даже на себя. Его маленький жестокий ангел.

– Расскажи мне о библиотеке.

– Что?

– Ты и Гликен.

– До тебя.

– А Кауфман?

– До тебя.

– Но не до Хака. – Тишина. – Когда-нибудь ты станешь смеяться и надо мной.

– Нет.

– Почему?

– Потому что ты похож на меня.

– Не похож я на тебя.

– Еще как похож! – она поцеловала его. Он оттолкнул ее. – Вот видишь?

– Вижу что?

– Ты похож на меня больше, чем можешь себе представить.

– Иногда мне хочется тебя ударить.

– Без Гликена я бы не попала сюда.

– Может, так оно было бы лучше?

– Без Кауфмана я бы не узнала тебя.

– Кто еще?

– Никого.

– А Хак знает?

– О тебе?

– Обо всех.

– Нет.

– Я бы узнал.

– Я знаю.

Она ушла, оставив его наедине со своими мыслями.

Он заказал еще чашку кофе, выкурил в туалете сигарету с марихуаной, а когда вышел на улицу, увидел, что она ждет его.

– Я думал, ты уйдешь.

– Я и ушла…

Они ввалились в подъезд и занялись любовью, прижимаясь к холодным стеклянным стенам.

– Может быть, все дело в феромонах? – спросила Молли. – Ну знаешь, как те, что выделяет самка шелкопряда, привлекая самцов?

– И кто из нас кого привлекает?

– Оба, – она прижалась к нему, пряча лицо от случайных прохожих.

– Хочешь еще? – спросил Дорин, гладя ее волосы.

– С тобой всегда хочу, – она подняла голову, вглядываясь ему в глаза. – С небольшими передышками, но хочу.

Усталость. Время тянется, как резиновое. Вино, сигареты с марихуаной, скульптуры и картины – все это может свести с ума. Молли чувствует, как безумие пробирается в сознание. Сколько можно работать, приближаясь к неизбежному?! Она смотрит на то, что закончено. Смотрит на то, что еще только предстоит закончить. Даже на то, что еще находится лишь в ее голове. Зачем она это делает? Зачем занимается тем, что никогда не будет принадлежать ей? Куза вернется и выбросит все эти картины и скульптуры. А если не выбросит, то присвоит себе то, что создавалось с таким трудом, – образы, в которых Молли прячется от своего отчаяния и одиночества. Никакой тоски. Ничего, что напомнит ей о происходящем. Загорелые и безмятежные люди. Бескрайние моря. Чистое небо. Сказочно красивые лица. Девственные леса. Неподвижные озера. Все, кроме стихий и водопадов. Все, кроме того, что напоминает хаос, безумие, беспомощность. День за днем. Месяц за месяцем.

– Ваше? – спрашивает Хак, показывая Молли пачку сигарет, которые Кэрролл берет у нее целыми блоками.

– Как ты нашел меня? – спрашивает Молли, заставляя себя не закрывать дверь. Сердце бешено бьется в груди.

– Послушайте, Куза…

Хак еще что-то говорит, но Молли уже не слышит его. Разворачивается и идет в мастерскую, оставив открытой дверь. Куза. Она – Куза. И Хак пришел к ней не потому, что она – Молли.

– Постойте! – он идет следом за ней.

Слова отрывками врезаются в сознание. Бессвязные. Бессмысленные. Голова идет кругом. Еще что-то родное, ставшее до боли чужим. Она стала чужой.

– Что с вами?

– Ничего, – Молли чувствует тошноту.

Нужно выпить. Нужно закрыться в мастерской. Сбежать к спасительным картинам. Ноги подгибаются. Хак ловит ее на руки.

– Отнеси меня в спальню, – она чувствует его руки на своей спине. Прижимается к его плечу. Вдыхает его запах. Обнимает за шею. Пусть теперь время остается резиновым на веки! Ей хорошо здесь и сейчас.

– Какая из этих комнат спальня? – спрашивает Хак.

– Та, где кровать, – шепчет Молли. Касается губами его гладковыбритых щек. Глаза застилают слезы: теплые, желанные. Они останутся здесь на ночь. Вдвоем. Он и она. Будут лежать, прижавшись друг к другу, и слушать, как их дыхания тихо перешептываются о чем-то между собой.

– Вы больны? – спрашивает Хак. – Вам нужна помощь?

– Нет, – она чувствует, как он опускает ее на кровать. – Не уходи, – крепче обнимает его за шею, прижимая к себе.