Ловушка для птиц - Виктория Платова

– Ладно, – снизошел Шуко. – Гони ловэ.

После того как смятые купюры перекочевали в цепкие ручонки мальчишки, он на секунду задумался и снова почесал переносицу:

– Так. Она стояла у лифта. Сердилась на кого-то по телефону. Сказала – Васька. Потом еще про линию какую-то. Потом – «он обещал, что все решит».

– Ну, а дальше?

– Пошел ты к черту.

– Я? – опешил Однолет.

– Не. «Пошел ты к черту» – это она сказала. И еще назвала какое-то имя. Ну, или погоняло, не знаю.

– Что за имя?

– Ваську запомнил, а это нет. Не русское и не наше.

– На что похоже?

– Ни на что.

Слишком дорого заплатил Паша за пустую информацию, неоправданно. И Васька ничего не решал, и «какая-то линия». Цыганенку из Еката простительно не знать, но Однолет в курсе дела: Васька – это Васильевский остров, и вместо улиц там линии, – в части, примыкающей к центру и мостам. И с такими абстрактными выходными данными даже соваться туда не стоит. На мертвого Филиппа и то больше надежды, чем на этот разговор у лифта. Вот кем надо заняться – Филиппом.

– Может, напряжешься? По поводу имени? Мало ли.

– Может, – без всякого энтузиазма в голосе сказал Шуко. А потом неожиданно добавил: – Боты – чума.

– Что? – не понял Паша.

– У трупака боты – чума.

Мальчишка махнул рукой в сторону мертвеца и засмеялся. Странный все-таки тип или все цыгане из Еката такие? Смертью их не удивишь, манэки-нэко.

Вот что пришло в голову Паше Однолету. Сам вспомнил, без посторонней помощи.

Манэки-нэко – так зовутся китайские кошки с поднятыми лапами. Или японские.

На удачу.

…Мастера звали Вероника Альбертовна Шорникова. Это если по паспорту. Год рождения – 1989, и тридцати нет, в сущности, совсем девчонка. Хотя и старше девушки из автобуса № 191. Брагину же она была отрекомендована как Ника Селéйро – один из лучших тату-мастеров Питера.

У Селейро имелся салон в полуподвальном помещении на улице Правды, сайт в интернете, страничка на Фейсбуке, страничка ВКонтакте, страничка в Инстаграме (6 тысяч подписчиков) и твиттер-аккаунт, никак не связанный с профессиональной деятельностью. В твиттере Ника Селейро постила свои мысли относительно природы вещей – иногда довольно глубокие и философские. Правда, краденые и перелицованные на скорую руку, а еще – приправленные изрядным количеством ненормативной лексики. Фолловеров у твиттерной Ники оказалось даже больше, чем в Инстаграме. Около двенадцати тысяч поголовья, как у какой-нибудь удачно стартовавшей поп-звезды. Или популярного политолога, который не вылезает из телевизора.

На то чтобы найти Селейро, у Брагина ушел один рабочий день. Будь тату-талант гражданки Шорниковой менее ярким, времени потребовалось бы значительно больше. Но рыбки кои с предплечья мертвой девушки сами по себе служили неплохой визиткой. Их признали уже во втором, выбранном наугад салоне, неподалеку от собственного дома Брагина.

– Видел, – хмуро сказал его владелец, бритый мужик, похожий на байкера. – Селейровская хрень. Она акварелькой грешит. В таком виде и в таком разрезе.

– Чья хрень? – переспросил Брагин.

– Селейровская. А сама она, стало быть, Селейро. Ника Селейро.

– Мастер – женщина?

– Ну, какая же женщина? Сучка.

В голосе байкера сквозили неприязнь и плохо скрываемая зависть, как будто неизвестная Ника Селейро отравляла ему жизнь самим фактом существования. И не только ему – еще в нескольких салонах и особо продвинутых студиях Брагину сказали едва ли не то же самое, с незначительными вариациями: сучка, выскочка, крадет идеи почем зря, топит коллег по цеху и к тому же – гений самопиара. Обвинение в самопиаре было самым распространенным, и Брагин, науськиваемый сворой селейровских недоброжелателей, даже влез в интернет, чтобы посмотреть, как это выглядит.

316 000 ссылок, сгенерированных за 0,45 сек. Ничего не скажешь, впечатляюще.

На улицу Правды Брагин отправился уже отягощенный знаниями о невероятной интернет-популярности Ники Селейро. И был несколько озадачен скромностью ее тату-норы, мимо которой умудрился проскочить поначалу – такой незаметной оказалась вывеска. И лишь присмотревшись, увидел ее: самый скромный цветочек в букете других вывесок, – но и самый необычный тоже. На вывеске было изображено что-то вроде стилизованного айсберга (издали это напоминало поплавок), а сама надпись гласила:

Прежде чем появиться здесь, Брагин пытался пробиться к Нике Селейро по двум телефонам, указанным на сайте: мобильному и стационарному. Мобильный немедленно сообщил ему, что «абонент находится вне зоны действия сети», да и со стационарным дела обстояли не лучше. Номер либо был занят, либо выдавал длинные гудки. Промучившись с каналами связи около часа, Брагин плюнул на условности. И вот, пожалуйста, стоит перед тяжелой дверью, обитой рваными листами железа. Посередине двери, на уровне лица, имелось окошко, как в каком-нибудь доме терпимости на Диком Западе. Ручка, за которую можно было бы ухватиться, отсутствовала как класс, зато присутствовал деревянный молоток: он свисал с толстого кожаного ремня – скорее всего, части упряжи, украденной у ездовых собак.

Интересно девки пляшут, – подумал Брагин и, приподняв молоток, стукнул им по двери: железо отозвалось глухим вибрирующим стоном. А спустя минуту (в течение которой следователь раздумывал, стоит ли постучать еще раз или отступить) дверное окошко распахнулось. И в нем показался раскосый узкий глаз и часть оливковой щеки.

– Ну? – раздалось из-за двери.

– Ника Селейро.

– Ну.

– Я могу войти?

– Э?

Оторванный от лица автономный глаз качался в окошке, подобно перу черного лебедя на озерной глади. И нес в себе ровно такую же нулевую информацию. Чтобы хоть как-то сдунуть перо, заставить его взаимодействовать, Брагин сунул в окошко свое удостоверение. Окошко благополучно захлопнулось, и снова перед следователем возникла дилемма – уйти? остаться?

Не слишком гостеприимное место – «Йоа и ездовые собаки».

…Впрочем, никаких ездовых собак в норе на улице Правды не было. Ни самоедов, ни маламутов, ни хаски. Брагин понял это, когда железная дверь все-таки распахнулась и он оказался внутри, в помещении с низким потолком, по которому змеились трубы. Все они были выкрашены в белый цвет, в то время, как потолок – в черный. Стены тоже белые, идеально гладкие, а на полу лежала черная плитка. В дальнем углу помещения, под гроздью ламп самой разной величины, стояло кожаное кресло исполинских размеров – такое же черно-белое, как и весь остальной интерьер. С подголовником, подлокотниками и массой других выступающих деталей. В кресле полулежал раздетый до пояса молодой человек, а над ним колдовала девушка в жилетке, натянутой на цветную кофту. Девушка – так решил про себя Брагин, хотя собственно девичьего в ней было мало.