Моноклон - Владимир Сорокин

— Memento quia pulvis es[4], — произнес нараспев Виктор.

— И третий разочек… — прошептала Горская и принялась мастурбировать столь быстро, что замелькавшие руки ее слились в розоватый круг, а поднявшийся ветер заколыхал занавески и сорвал со стены японский календарь и репродукцию картины Сальвадора Дали «Мадонна порта Лигат».

Андрей деликатно вдул в ухо Серафиме Яковлевне порцию светящихся, нежно потрескивающих шариков:

— Merci bien…

Она слабо застонала. Андрей медленно вышел из нее, перекатился на спину и с наслаждением вздохнул, зеленея по округлостям:

— Ой… кайф…

— Тёп, тёп, тёпчи-и-и-и-и-к! — вскрикнула и застонала, закатывая побелевшие глаза, Горская.

Ее жидкая субстанция брызнула на стены, замерзая и отваливаясь тяжкими ледяными кусками вместе с обоями.

Виктор зааплодировал покрасневшими щупальцами:

— Браво, Сонечка, браво, Мармеладова…

— Ой, тёпа… ой… ой… тёпочка… — Горская покачивалась, обрастая слоями пористого металла.

Анна тихо и радостно рассмеялась, покачивая головой.

Андрей встал, распрямляя округлости тела:

— Все, я — в душ…

Маленькая, полукруглая голова мелко завибрировала. Он громко выкатился из спальни, выпуская победитовых пчел из заплечных сот. Пчелы с гудением впивались в мебель и в стены.

Виктор обхватил Горскую за бедра и звучно чмокнул в проколотый титановой гантелей пупок:

— Мармеладова!

Серафима Яковлевна лежала на кровати, постанывая. Ее тело по-прежнему дробилось, серебристые грани становились все меньше. Горская, закрыв свой передник, заглянула в маслянистый анус Серафимы Яковлевны:

— Все нормально… даже gogol нет. Что вы притворяетесь?

Та в ответ только стонала, дробясь.

— Поколение такое… — Виктор распрямлял спираль своего остывающего тела. — Притворство у них в крови. Gogol нет, а притворство есть.

Отец Анны понимающе кивнул, дернул себя за ус.

— Притворство как принцип социальной мимикрии, — Горская достала бесцветную помаду, стала мазать свои параллельные прозрачные губы.

— Скорее — как псевдодеконструкция принципа социальной мимикрии, — уточнил Виктор, корректируя свой цвет.

Горская внимательно посмотрела на него. Он подмигнул ей выпуклым глазом.

— Чтобы… через ролевую идентификацию обрести виртуально-знаковую власть без полномочий? — задумчиво проговорила она.

— Чтобы манифестировать попытку обретения виртуально-знаковой власти без полномочий, — поправил ее Виктор, втягивая в себя член и запирая половой замок.

Она взяла его щупальце и приложила к своей ледяной щеке. Щека покраснела.

Андрей вернулся из душа, обмотанный шестью полотенцами:

— Ух, класс…

Он накрыл полотенцем Серафиму Яковлевну и стал готовить свои рычаги к перемещению в пространстве. У Горской зазвонил мобильный.

— Да, — недовольно ответила она. — Не приду, я же сказала! Я не хожу на символические мероприятия.

— И правильно делаешь, — кивнул Виктор, распрямляя спираль тела и упираясь головой в потолок.

Он глянул на ножные часы:

— Однако время отправляться в поход за знаниями.

— У нас же первая пара пустая, забыл? — Горская достала сигареты. — Серафима Яковлевна, у вас курят?

Та слабо стонала, накрытая полотенцем.

— Не надо здесь курить, — посоветовал Виктор. — Пойдемте, друзья. Не будем терять драгоценного времени. Ибо оно не может быть бесконечным. Время конечно.

— Бесконечна только вечность… — вздохнула Горская. — Что, в библиотеку?

— Я — да, — твердо сказал Виктор, оттопырив волевой мармолоновый подбородок.

— Я с тобой, — обняла его Горская.

— А у нас экономика аграрного сектора, — застегнул оприст Андрей.

— С чем вас и поздравляем, — стремительно повернулся к двери Виктор.

Все трое вышли из квартиры Серафимы Яковлевны. Дверь закрылась, по ней поползли титры и зазвучала знакомая песня:

Улей утром просыпается,

Солнце в соты льет привет,

Этот улей называется

Просто: университет…

Петрищевы зашевелились. Отец Анны, достав сигарету, размял ее узловатыми пальцами, грустно вздохнул, положил руку на голову Саши:

— Да, Сашок, счастливые вы.

Саша встал, угловато обнял его:

— Деда, ну чего ты каждый раз…

Мать Анны тяжело приподнялась со своего кресла:

— Мы, к сожалению, в таких университетах не учились.

Анна недовольно тряхнула головой:

— Заладили! Да мы тоже не учились, что ж с того? Радоваться надо за молодых!

— Да мы и радуемся, Ань! — с упреком ответила мать. — Как же не радоваться?!

— Хоть они нормальными вырастут, — проговорил отец Анны, и в глазах его блеснули слезы.

— Дед, ну кончай ты… — Саша шутливо ткнул его кулаком в бок. — Как новая серия, так ты слезу пускаешь.

Дед, соглашаясь, кивнул и шмыгнул носом.

— Коль, ты прям так говоришь, словно всех нас хоронишь! — укоризненно глянула на мужа мать Анны. — Что ж нам теперь — помирать всем?!

— Не надо помирать, — улыбнулся он, смахивая прокуренными пальцами слезы.

Помолчал, перевел свой взгляд на окно, за которым уже давно зажглись желтоватые окошки военного городка. Произнес спокойно:

— Надо жить.

— Вот это — правильно! — улыбнулась жена и обняла его.

Владимир Сорокин

Корабельные сосны скрипели по-разному: зимой громче и протяжнее, летом — тише и глуше. А ночью они, как ей казалось, очень старались не скрипеть. Ночью они просто стояли. И наверно — спали. Как слоны. Или как новые телеграфные столбы, идущие от станции к дачному поселку.

Она любила корабельные сосны, окружающие их дом. Любила на них смотреть. Их слушать. И трогать.

Она зевнула. И открыла глаза. Левая створа окна была зашторена, правая — распахнута в негустую июльскую ночь. Там стояли корабельные сосны. И ущербная луна висела в их рваных кронах.

Она скосила глаза: свет из его кабинета проникал в полуприкрытую дверь спальни. Он отрывисто кашлянул, двинул стул. И зашелестел бумагами. Это означало конец работы. И она неизменно просыпалась к этому моменту. Всегда.