Валютная могила - Евгений Сухов

– Айе[19], юк[20], эйбэт…[21]

– Да куда ж мне деваться, – ответил я, прислушиваясь к незнакомому наречию.

– Ну, мало ли, может, дружок какой тебя на постой взял…

– У всех дружков семьи, – сказал я. – Да и не нужен я никому такой. Зато вот денежкой разжился…

Я отдал Климу четыреста рублей. Он хмыкнул, одобрительно посмотрел на меня и спрятал деньги в карман.

– Клим, Пашэ, заходите! – раздалось из-за полога.

– Пошли, – сказал мне Клим. – Видишь, зовут…

Мы отодвинули брезентовый полог и вошли в крытый закут между контейнерами, приспособленный под ночлежку. На топчане сидел растроганный Бабай, а против него, вся зареванная, сидела крепкая плотная женщина в татарском платке и подросток. Наверное, их сын… На тряпицах, постеленных на столе, лежала горка треугольных пирогов с мясом из баранины, картошкой и луком, которые назывались «ишпишмяк», то есть «эчпочмак» по-татарски, яйца, вареная курица целиком и беляши.

– Итэ мая семья, – констатировал Бабай, попеременно глянул на Клима, Пашу и меня. – Хатыным Фания, моя жена, и сын Айрат. Они миня нашли… – Он сглотнул и замолчал. Говорить ему было явно трудно из-за кома, подступившего к горлу. – А итэ, – повернулся он к жене, – маи трузья: Кэлим, Пашэ и Сытарый…

– Исэнмесез![22]– Женщина остановила на мне свой взгляд и спросила: – А пащиму Сытарый? Он веть ище маладуй?

– Патому чтэ иво савутэ Аристархэ, – пояснил Бабай.

Клим позже мне расскажет, как они встретились. Бабай собирал бутылки, и тут на него вдруг набросилась женщина. И ну обнимать и причитать что-то по-татарски. А потом еще и парень какой-то обнимать его принялся. Бабай не сразу и понял, кто это такие. А как увидел и узнал, ноги прямо подкосились, ослабли в коленях и речь отнялась на время. Мычит что-то, пытаясь выговорить слова, а язык не слушается. Так они и простояли без малого четверть часа, пока к Бабаю речь не вернулась и ноги стали слушаться. Стояли они, трое, обнявшись, и никого вокруг не замечали. Кое-кто из пассажиров останавливался, смотрел, потом спешил дальше. А одна старушка в доисторической кофте и выцветшей красной косынке, которые носили комсомолки двадцатых годов прошлого столетия, даже малость всплакнула, умилившись сей радостной картине…

После знакомства и обозрения выложенных яств нам всем было предложено откушать «щем бух паслалэ» в честь воссоединения семьи. Конечно, меня, как самого молодого, Клим послал за водкой, дав мне мои же четыреста рублей. Я сбегал, принес водки, и мы, разлив ее по пластиковым стаканчикам, с превеликим удовольствием выпили. С удовольствием – это не относилось к водке и самому процессу пития, а относилось к предлогу выпивки, то есть к факту счастливому и завидному: Бабая нашла его семья, и, надо полагать, теперь у него все будет хорошо. Клим даже произнес тост. Короткий, но глубокомысленный:

– Ну, чтоб ты, Бабай, больше от семьи – ни на шаг!

Бабай засмеялся, благодарно посмотрел на Клима, и глаза его наполнились слезами.

– Рэхмэт[23], – только и смог произнести он в ответ.

Фания оказалась непревзойденной хозяйкой. Я, естественно, люблю вкусно покушать, поскольку считаю, что это третье наслаждение в жизни после радости от творчества и сладости от женщины (хотя женщину можно и на первое место поставить). Есть еще, правда, радость от встреч и общения с друзьями, но она, мне кажется, немного из другой «оперы». Как радость и наслаждение от хорошей книги, великолепного художественного полотна или умного и интересного фильма… В общем, таких вкусных вещей пробовать мне еще не приходилось. Да и остальным, наверное. Посему уплетали мы беляши и ишпишмяки за обе щеки. Только хруст стоял за ушами!

Потом оказалось, что у Фании уже куплены билеты, поезд уходил вечером. Как она умудрилась это сделать, осталось загадкой. А может, это сделал сын-подросток. Татарские дети – они смышленые и домовитые если не с пеленок, то лет с трех-четырех – точно. И хотя до вечера было еще далеко, вся атмосфера закута Клима была проникнута ожиданием отъезда и прощанием. Бабай сделался чужаком или «отрезанным ломтем», и теперь к Климу и Паше был ближе я, проживший с ними несколько дней, нежели Бабай. И еще была какая-то печаль, сходная с той, какая бывает, когда из семьи уходит кто-либо из родственников. Уходит, чтобы больше никогда не вернуться…

Отобедав, Клим, Паша и я вышли из «дома» под навесом и занялись кто чем. Поезд Бабая уходил в восемь вечера, так что до семи нужно было себя чем-то занять.

– Слушай, а Гришку-пройдоху где я могу найти? – спросил я Клима.

– За водокачкой есть двухэтажный дом старой постройки, который ломали, да не доломали. Там его берлога… – ответил Клим и искоса глянул на меня: – А ты что, к нему приткнуться хочешь?

– Нет, Клим, просто поговорить хочу.

– О чем с ним тебе разговаривать? – уже пристальней посмотрел на меня Клим.

– Про Виталика хочу узнать, как он умер.

– А что узнавать-то, зарезали его, и все. Как и остальных, кто в этот злополучный вагон лазил… Да и не такой уж он тебе был дружок, этот Виталик, чтобы судьбой его интересоваться и узнавать, как и от кого он смерть принял. Где вы, говоришь, с ним познакомились?

– В ресторане, – соврал я. – Он евро расшвыривал, как миллионер какой.

– Вот-вот, евро, – заметил Клим. – Вот что тебя в первую очередь интересует, верно? И тот вагон, в котором они лежат. А вовсе не Виталик, с которым ты свел шапочное знакомство в каком-то кабаке.

– Ну, если и так? – вопросительно посмотрел я на Клима. – Интересно же, согласись.

– Не согласен, – покачал головой Клим. – Пора бы и тебе уяснить, что есть вещи и обстоятельства, от которых нашему брату следует держаться подальше. Да и другим прочим, – тут он с некоторым подозрением взглянул на меня, – тоже…

– Клим, я ни тебе, ни Гришке-пройдохе, ни Паше, ни Бабаю не враг, поверь. И зла никакого вам не желаю. Просто я против того, чтобы людей, вот так, безнаказанно, резали, как баранов. И хочу знать причину этого.

– Зачем?

– Чтобы повлиять как-то на эту причину и по возможности устранить ее, – ответил я.

– У тебя не получится это сделать, – твердо заявил Клим.

– Возможно, – согласился я. – Но я хотя бы попытаюсь…

– Ты мент? – Он посмотрел на меня уже без подозрения в глазах, но с каким-то сожалением и даже печалью.

– Нет, – ответил я.

– А кто?