Бес смертный - Алексей Рыбин

Те, кого арестовывали, не шибко расстраивались. Чего расстраиваться, если неожиданно, на несколько минут, ты ощутил себя бессмертным, пусть даже и неосознанно?

Научная фантастика постепенно становилась для меня все менее захватывающей – я увидел путь в будущее, который, как и всякая дорога, вел в две стороны: туда и обратно. Рядом со мной оказались Бетховен и Леннон, Вивальди и Марк Болан – все примерно одного возраста, мои ровесники. Попсовый композитор Бах, мистификатор Курехин и диссидент Нил Янг. Пространство и время свернулись и забились в динамики моих колонок. Я легко управлял ими нажатием кнопок «Play» и «Stop», а потом зазвучал и сам, вместе с несколькими друзьями, количество и имена которых с годами менялись, смысл же существования и суть моей деятельности оставались прежними.

Мы что-то говорили о деньгах?

Да, деньги – это очень важно. Просто так они не приходят. Но если ты начинаешь звучать правильно – тут же валятся в диких количествах. Это способ тебя приструнить, притушить, чтобы не слишком сильно звучал. Ты не думала, почему такие деньги платят за музыку? Огромные деньги. Невероятные. Не сопоставимые с тем, что делает музыкант. Конечно, с позиций материального мира музыкант ничего не производит. Только издает звуки.

Полувечная споткнулась и едва не упала на редкую траву, похожую на последний ежик безнадежно лысеющего загорелого уголовника. Земля, проглядывавшая между полумертвыми бледными травинками, была сухой, рассыпчатой и не способной ни родить что-то новое, ни накормить рожденное прежде.

– Сказано – «даром получил, даром отдаю». Или «отдавай». Я в Писании не силен, я его, честно говоря, ни разу от начала до конца не прочитал. Когда маленький был – не нашлось под рукой, не принято было тогда в нашей стране Библию читать. А когда вырос – некогда. Вообще, после тридцати читать уже довольно нелепо. После тридцати нужно уже самому писать.

– Хватит умничать. Куда ты меня тащишь? Говорил – в Михайловский сад…

Я посмотрел на Полувечную. Лицо ее почернело от пыли и пота, рука, держащая камеру, дрожала, волосы торчали сальными колючками.

– Ну, так куда же мы теперь движемся?

Я огляделся по сторонам. Справа темнела стена деревьев Парка Победы, слева взгляд упирался в насыпь Николаевской железной дороги.

– Во дела… А как мы сюда попали? – искренне удивившись увиденному, спросил я. – Мы же шли в Михайловский сад.

– Пришли, – хмуро буркнула журналистка. – Я, честно говоря, не ожидала от солидного музыканта таких подвигов.

– Пришли… Что, прямо с Обводного? И сколько же мы шли? – Я посмотрел на часы. Они показывали двенадцать дня. – Слушай, я ничего не понимаю. Двенадцать. Сколько мы в студии сидели?

– Часа полтора, – сказала журналистка.

– Так. Потом на Обводном.

– Да. И на Обводном.

– И сколько мы проторчали на Обводном?

– Довольно долго. Ты мне рассказывал про автокатастрофу. И как ты потом пошел на репетицию и там напился. И как вы после этого поехали в Москву.

– В первый раз?

– Кажется…

– В первый раз это было весело.

– Ты говорил, что все происходит, как тогда. А мне не очень нравится бегать от мужиков с дубинами по помойкам и гаражам.

– От каких мужиков?

– Ты не помнишь?

– Абсолютно.

– Мы зашли в магазин. Ты взял с прилавка бутылку водки, крикнул «Умрем за попс!» и побежал на улицу. Я за тобой.

– Хм. Интересно…

– Куда там… За нами погналась охрана – два дядьки с дубинками. И двое покупателей.

– И что же? Догнали?

Света посмотрела на меня глазами человека, обстоятельно выбирающего себе место на кладбище.

– Нет, не догнали. Мы ушли дворами, через гаражи какие-то перелезали, через стены. Потом в подвал спустились, прошли под двумя домами, вышли на другой улице. Ты все подвалы города так хорошо знаешь?

– Я их вообще не знаю, – сказал я. – А ты не врешь?

– Посмотри на свою руку. Ты весь расцарапался, когда через гаражи прыгал. Падал пару раз. Я думала – все, сейчас в больницу придется тебя тащить.

– А эти? Секьюрити?

– Да они отстали. Наверное, плюнули. Всего-то делов – бутылка водки. А за тобой по подвалам скакать – себе дороже.

Я посмотрел на свою левую руку – рукав был разорван, в дыру проглядывала длинная царапина, усеянная трупными пятнами ржавчины.

– Надо же, ничего не помню!

Света промолчала, тяжело вздохнула и поднесла к глазам камеру.

– Хорошо хоть камеру не грохнула.

– Да, – согласился я. – Вещь дорогая. Жалко было бы. А что с этой бутылкой стало?

– Цела бутылка. – Полувечная остановилась, положила камеру на землю и стащила со спины рюкзак.

…В конце концов мы придумали отличную вещь, такую, чтобы и волки были сыты, и овцы в порядке. Не пить совсем было нельзя, это было бы неправильно. Вместе с этим мы завели моду начинать концерт вовремя. То есть, если на афише было заявлено 19:00, то мы начинали в 19:00, а не в 19:01. Водку мы открывали в 18:55, ставили ее на стол, проверяли, чтобы в гримерке никого не было, запирали дверь, разливали водку по стаканам – 18:58. Поднимали стаканы, директор в это время снова отпирал дверь и держал ее за ручку. В 18:59 мы подносили стаканы к губам, за десять секунд выпивали водку, выдыхали-вдыхали, морщились, утирали слезы, хватали инструменты и через распахнутую директором дверь бежали на сцену.

Это работало. Чтобы не напиться случайно, на концерт мы приезжали обычно из разных мест по одному, храня маршруты в тайне друг от друга, и встречались в гримерке минут за пятнадцать до начала. Все хорошо знали, что если мы встретимся раньше, даже не все, а, например, я и Броневой, – напьемся вдвоем, и друзья, приехавшие позже, станут после концерта на нас орать. Мол, пьяные на сцене – нехорошо. Но еще страшнее, если мы соберемся в гримерке задолго до концерта все вместе, – тогда группа напьется в полном составе и во много раз сильнее, чем если бы пили мы вдвоем с Броневым.

После того как в одном из клубов, во время выступления моей группы, я обнаружил себя в зале показывающим своим друзьям большой палец, я и решил предложить такой способ не напиваться перед выступлением. Большой палец я показывал ребятам, демонстрируя свой восторг. То есть жестами пытался дать понять своим коллегам, что все отлично и все звучит по высшему разряду. И все было бы по высшему разряду, если бы в то время, когда я бродил по залу от одного портала к другому, слушая, как и что звучит, я не должен был стоять на сцене и играть соло.

Как я оказался в зале, не помню, так же как не помню, когда и с какими усилиями вновь забрался на сцену и взял в руки гитару. Но помню отчетливо, что в гримерку уходил со сцены, а не из зала.