Семмант - Вадим Бабенко

А с экрана все глядел Ван Гог. Это было смелое сочетание, я признал — быть может даже смелее стремительных покупок. Абсурд тоже бывает разным, в данном случае он приобрел масштаб. Вообще, в северной теме мы изыскали множество глубин. Я убедился вновь: предмет неважен — нужно лишь, чтобы собеседники не ленились в формулировках. А главное, я знал, что в тупике забрезжил выход. Нечаянно, сам на то не надеясь, я подтолкнул Семманта в нужную сторону. И уж там-то было куда двигаться дальше!

Странно, что я не понимал до того: кокон невозмутимости сковывает почище стальных цепей. Вкус победы не исчислишь трезвым расчетом, нужно быть причастным — и пристрастным, неравнодушным. Иначе даже самый гениальный мозг не сумеет проявить себя.

Теперь барьер был пройден, Семмант показал, что эмоции ему не чужды. Это значило многое — новую мотивацию, быструю смену ракурсов и заостренный фокус, стократ усиленное стремление к цели. Это значило, он порой способен, вопреки логике, бросить сразу все на чашу весов — когда по-другому, увы, нельзя. Так концентрируются на самом главном. Сосредоточивают всю мощь в одной точке, в одной схватке — и побеждают, даже если противник непомерно силен. Даже если он — порожденье среды, что предельно сложна, безжалостна, хаотична…

Очевидно, мои стихи каким-то образом разомкнули цепочку. Семмант попробовал не сдерживать себя — я увидел в нем порыв, истинное живое начало. Увидел и понял: вот чего не хватало! Лишь разум, живущий настоящей жизнью и непредсказуемый сам по себе, может дать отпор натиску беспорядка. Но он уже знал об этом и без меня.

В сетях нейронов началась тонкая перенастройка. Робот вновь требовал знаний — на мониторе то и дело появлялись запросы, звучала трель, я сбивался с ног. Было видно: он меняет свою картину мира, учится переживать ошибки, обращать в успех неудачи, без которых никак. Иногда мне казалось, что он учится мечтать — создавая стратегии, строя схемы для каких-то событий, которые еще не случались. Но они могут случиться — и он будет к этому готов. В этом — роль и ценность провидцев, их ответ насмешникам и гонителям. Кто-то ведь должен прозревать первым.

Я даже вывел для себя: чтобы дать мечту всему миру, нужно сначала научить мечтать Семманта. И тут очень кстати случилась поездка в Париж.

В Париже было холодно, ветрено, неуютно. Расквитавшись с делами, я отправился в Лувр — скоротать время. Ноги сами привели меня в крыло Денон, в шестой зал, к итальянскому Ренессансу. И там, впервые в жизни, я увидел Джоконду, самую великую картину в мире.

Случилось странное: я поймал ее взгляд — несмотря на толстое стекло и блики камер — и этим взглядом она держала меня чуть ли не полчаса. Держала бы и дольше, но охранники, недовольные мной с самого начала, наконец не вытерпели и оттерли меня прочь. Очевидно, во мне им привиделась угроза. Они чувствовали себя на страже всего нормального мира.

Я обругал их страшными словами на хорватском и побрел вон из музея. На самом деле, я был не так уж зол. Получаса хватило — чтобы обменяться всем, чем нужно. Конечно же, я понял, что смотрел в глаза вовсе не жене флорентийского торговца шелком. Я сцепился зрачками с автором, Леонардо. Между нами образовалась прочнейшая связь.

Вернувшись в отель, я залез в Сеть и копался там до самого отлета. Я прочитал про Леонардо все, что можно было найти. Безусловно, он был один из наших. Быть может, лучший из наших. Может, один из лучших.

После, в Мадриде, я написал обо всем Семманту. Про Джоконду и щит Медузы, серебряную лиру и Атлантический кодекс, каноны из Витрувия и размышления о полете птиц. Я был в восторге и делился восторгом, а потом написал ему и про Пансион, про цвет ауры и слишком живые глаза. Я не сомневался — он меня поймет. И не сомневаюсь — он тогда меня понял.

По-моему, именно в тот момент он впервые осознал себя. Осознал свою роль и ответственность, стал способен испытывать стыд. Стыд за бездействие — это главнейший стимул, вечный двигатель неравнодушных. Витрувианский человек долго потом висел в центре экрана — думаю даже, что и в своих расчетах Семмант использовал его пропорции наряду с числами Фибоначчи. Быть может, Леонардо, опосредованный моим взглядом, стал для него символом откровения, как для меня гора Вилдспитц?

Словом, в цифровой начинке произошли изменения, для которых природе потребовались миллионы лет. От эмоций примитивного типа, что лишь усиливают рефлексы, помогают спастись или напасть, робот эволюционировал к самым тонким порывам, что живут в сознании, подвергаются осмыслению, отличают, если хотите, человека от зверя. На нашей работе это отразилось почти сразу. Теперь он действовал куда более вдумчиво, рука его стала тверже. Он не просто метался вслед за метаниями рынка, стараясь успеть быстрее, а осознавал поступки и их причины — бегство от внезапных обвалов, поиск выгоды, нерешительность или смелость. Оценивая свой отклик на удачи и неудачи, он, наверное, проецировал это на других. В движениях рынка ему стала видеться подоплека. Он учился давать им рациональные объяснения.

Не скажу, что это сразу сделало нас богаче, но мы больше не топтались на месте. Семмант стал вновь совершать много сделок — очевидно, чрезмерная осторожность расстраивала его теперь не меньше, чем потеря денег. В любом случае, по плавности его действий, по отсутствию конвульсивных рывков и прыжков было видно: его понимание углубляется, обретает надежный базис. Он словно стал оценивать происходящее еще в одном измерении. Эмоции сыграли роль столь необходимой связующей нити, он теперь видел со стороны — «алчность», «настороженность», «страх»… Эти настроения доминировали на рынке, но робот скоро понял — нельзя вечно жить в негативе. Должно быть что-то на другой чаше — для устойчивости и равновесия. И тогда наверное он открыл для себя понятие радости и даже счастья.

Я думаю, это совпало с осознанием своей свободы. Он освободился от пут, препонов, сковывавших по рукам и ногам — это ли не повод для поднятия духа? И он становился все активней. И радовался этому еще сильнее. И еще сильнее раскрепощался — вот вам не порочный, но благодатный круг!

Сведения, которые он требовал от меня теперь, были совсем иной природы, чем раньше. Мы начали с простого — «хорошо», «плохо» — но быстро сместились к понятиям посложнее. Я пробовал сосредоточить его на прагматике, все на тех же «опасении» и «боязни», а еще — на «удовольствии» и «удовлетворенности собой». Трудно представить, сколько я перерыл литературы, статей по психологии, художественных книг. Мне казалось, я даю ему выверенный материал, но он то и дело уходил в сторону. Его интересовал весь спектр эмоциональных проявлений. Что такое «грусть», спрашивал он. Что такое «надежда», «разочарованность», «благодарность»?..

Порой его вопросы были вовсе мне непонятны. «Рассмотрим внимательнее траекторию одной капли…» — написал он мне однажды. Я подсунул ему в ответ детскую считалку из Брайтона — ту самую, про рыбку и пеликана. «Соль на щеке — лишь от брызг!» — повторил он мне на другой день, и потом еще не раз цитировал это невпопад, почти неделю посвятив исключительно «тоске», «гневу» и, почему-то, «зависти».