Ночные тайны - Ганс-Йозеф Ортайль

Через несколько минут Георг отошел от окна, чтобы допить шампанское. Потом он отправился в душ, захватив с собой белый махровый халат. Снимая халат с крючка, Хойкен вспомнил, что отец уже пользовался им. Значит, халат они не поменяли. Иначе когда бы он успел так пропитаться запахом «4711»? Георг прижался лицом к махровой ткани и понюхал. Действительно, эта белая интимная одежда впитала любимый аромат старика. Хойкен надел халат, завязал пояс, достал телефон и календарь отца, а затем сел в просторное кресло за письменным столом. Отыскав телефон Ханггартнера, Георг набрал номер, подумав о том, чтобы включить лампу, но решил остаться в темноте. Пока в телефоне слышались гудки, он опять посмотрел в окно. Его внимание привлекли три бронзовые двери южного портала собора. В них было что-то необычное. Хойкен заметил, что на них не было нескольких мотивов раннего Бойса, или он что-то перепутал, и в начале пятнадцатого века Бойс только помогал своему учителю Матарею в его работе? Он вдруг вспомнил картину пылающего Кёльна. Это воспоминание вдруг так взволновало Хойкена, что он был вынужден оторвать взгляд от зеленоватых блестящих дверей. В этот момент в трубке послышался голос Ханггартнера — глухой и печальный, как Георг его себе и представлял.

— Добрый вечер, Вильгельм, это Георг, — Хойкен слушал себя, он говорил тихо, будто комментировал конные скачки с препятствиями по третьей программе. — Не хочу тебя беспокоить, я только сейчас из клиники.

Ханггартнер ответил не сразу. Хойкен пытался сообразить, почему он молчит. Возможно, он привыкает к его тихому голосу или как раз сейчас ужинает с женой.

— Я не вовремя, Вильгельм? — спросил Георг.

Наконец Ханггартнер ответил:

— Нет, ты нисколько не побеспокоил меня… никоим образом… ни в малейшей степени.

Хойкен облегченно вздохнул — поток слов, журчащий и рокочущий, струился по-прежнему. Однако, чтобы он не перешел в бесконечный разговор, Георг решил как можно чаще прерывать собеседника.

— Я стою сейчас прямо у входа в клинику, Вильгельм, поэтому говорю так тихо. Надеюсь, ты меня хорошо слышишь. В конце концов, не обязательно кому-то слышать то, что я хочу тебе сказать.

— Я отлично тебя понимаю, Георг, к счастью, я еще не глухой. Как себя чувствует твой отец? Как он? Сегодня утром старушка Цех напугала меня до смерти, когда позвонила и рассказала…

— Я знаю, Вильгельм, — сказал Хойкен, продолжая свою тактику. — Минна сразу сообщила мне о том, как ты был потрясен. Это я попросил ее проинформировать тебя в числе первых.

— В числе первых? Но почему?

— Я подумал, что в первую очередь мы должны были довериться тебе.

— Очень приятно слышать. Все, что ты говоришь, Георг, я ценю. Меня радует, что старики еще играют какую-то роль и…

— Это случилось сегодня рано утром, Вильгельм, думаю, Минна рассказала тебе все подробности.

— Да, она изложила все в общих чертах, хотя мне, конечно, хотелось бы отдельно и поподробнее услышать, как…

— Для меня, Вильгельм, это был самый кошмарный день в моей жизни. Сегодня я уже трижды побывал в клинике, но только вечером мне разрешили ненадолго увидеть отца. — Хойкен сделал паузу. Из-за алкоголя он говорил быстрее, чем обычно. Старик часто говорил, что следует всегда владеть собой, когда пьешь, а умение вовремя остановиться является важнейшей чертой хорошего издателя. Раньше Георг не обращал внимания на эти советы, считая, что отец нахватался этого во время своего пребывания в Америке, но сейчас считал слова старого Хойкена неопровержимой истиной, которую когда-нибудь следует запечатлеть чугунными буквами на здании, построенном в его честь.

— Связь в порядке, Вильгельм? — он опять включился в разговор, когда Ханггартнер, удивленный паузой, уже не ждал ответа.

— Да, Георг, я тебя хорошо слышу, связь просто отличная…

— Прекрасно, Вильгельм, я рад. О чем я говорил? Я не могу сейчас вдаваться в подробности, ты понимаешь, дело не в них вовсе, наоборот, в такие тяжелые часы и минуты следует уловить суть, говорить по существу.

— Да, Георг, конечно, я тоже вижу, что…

— Два понятия являются наиважнейшими, Вильгельм, я назову их: одно — непрерывность и другое — надежность. Непрерывность и надежность — вот о чем говорил со мной отец, потому что, ты понимаешь, ничто не мучает его сейчас так, как мысль о том, что все наше дело может остановиться. «Этого нельзя допустить, Георг, — твердил он мне все время, — этого нельзя допустить».

Хойкен опять немного помолчал, размышляя, насколько это подействовало. Небольшая пауза заставляет слушающего испытывать волнение, а говоривший при этом берет инициативу на себя и руководит разговором. Хойкен в его теперешнем состоянии мог говорить часами, не задумываясь над тем, что говорит. Ему только нужно быть осторожным и четко произносить слова, чтобы вместо «неизменность» не брякнуть «низменность». Один-единственный такой промах, и разговор утратит свою патетику. Георг еще помнил курьезный случай, который произошел с ним на презентации одной книги. Тогда, насладившись всего лишь одним бокалом шампанского, он в своей речи обмолвился и вместо «смелый эксперимент» сказал «смелый сексперимент», за что был тут же наказан злорадным хохотом насмешников.

Хойкен сделал глубокий выдох. Сейчас, когда почва подготовлена, он должен заложить первый кирпич.

— Я несколько раз разговаривал сегодня с Лоебом, Вильгельм. Он сказал, что сейчас отца следует ото всего, абсолютно ото всего отстранить. Никаких разговоров, никаких контактов, никаких сообщений. Идеально, сказал профессор, было бы сейчас поместить больного в своеобразный вакуум, понимаешь, абсолютный вакуум. Лучше всего было бы создать что-то вроде искусственной комы, глубокого сна, полной отрешенности, чтобы тело получило шанс урегулировать свои проблемы и снова нормально функционировать.

Ханггартнер сделал такой же глубокий выдох. «Этот вакуум, — подумал Хойкен, — заставит его потрудиться. Он наверняка никогда не слышал, что тело следует помещать в вакуум, этого не было в его лексиконе. Теперь он немедленно захочет включить это слово в свой словарный запас и использовать при всяком удобном случае».

— Пока все идет нормально, — Хойкен помедлил и снова понизил голос, чтобы продвигаться к успеху в одной звуковой тональности. — А пока отец болен, возможно, ты можешь оказать нам большую услугу.

— Я? Я смог бы оказать вам услугу? — голос Ханггартнера зазвучал мягче. Стало ясно, что он чувствовал себя польщенным, потому что у него создавалось впечатление, что от него может многое зависеть. Человеку в его возрасте больше всего льстит, когда его о чем-нибудь просят.

— Да, Вильгельм, ты мог бы помочь отцу побыстрее выздороветь. Он просил, чтобы ты приехал послезавтра, как договаривались, и передал мне новую рукопись. Отец уполномочил меня принять ее.

— Он тебя уполномочил? Письменно?

— Письменно — нет, но он благословил меня, ты понимаешь, о чем я говорю. «Вильгельм не сможет нанести нам такой удар, — сказал он. — Иди с ним в его любимый итальянский ресторан, ешь, пей и празднуй передачу его грандиозного романа, и в конце выпейте за здоровье старого Хойкена».