Митрополит Филипп и Иван Грозный - Дмитрий Володихин

Такого Иван Васильевич не ожидал. Между ним и отважным митрополитом произошел диалог, полный трагизма. Государь рокотал, будто девятый вал, налетающий на скалу:

– Что тебе, чернецу, за дело до наших царских советов? Или ты не знаешь, что меня мои же хотят поглотить?

Митрополит, которого обозвали «чернецом», спокойно отстаивает достоинство собственного сана:

– Я для Христа чернец. А для тебя, благочестивого царя, по твоему царскому изволению, а более того – по Заповеди Христовой, отец и учитель. И мы вместе с тобой должны иметь попечение о православии – как Божьи слуги.

Царь едва удерживает себя от впадения в неистовство. Его артистическая натура не терпит, когда кто-то публично выступает с укорами. Это воспринимается Иваном Васильевичем так, как может оперная прима воспринять неодобрительные слова критика, поднявшегося на сцену после бенефисного спектакля. Сжав зубы, он цедит:

– Единственный раз говорю тебе, владыка, умолкни об этом. А меня на это дело благослови по моему изволению.

Но Филипп вновь отказывает государю в благословении – при всей свите:

– Ни-ни. Никак не могу благословить тебя на такое. Мы, государь, тебе не изменники. Но суд сотвори праведен и истинен, а клеветников сыщи и обличи. Тех, кто советует тебе неправедное, оторви от себя, как гнилой уд, и людей своих устрой в соединении.

Иван Грозный теряет над собой контроль и кричит:

– Филипп! Не прекословь державе нашей! Да не постигнет тебя мой гнев, или сан оставь!

Филипп отвечает в непоколебимом покое, но с прохладой в голосе:

– Благочестивый царь! Я получил свою власть, не прося об этом. Я не отправлял к тебе ходатаев ради нее и никому не давал за нее мзды. Зачем ты лишил меня пустыни и отцов, если решил нарушать каноны? Делай что хочешь. Мне же, столкнувшись с испытанием, не подобает ослабевать.

Житие заключает сцену в Успенском соборе словами: «Царь же ушел к себе в палаты в великом размышлении, на святого гневен».

Трагедия массовых репрессий продолжилась, население жестоко страдало от опричного суда «не по правде».

Нет возможности точно сказать, какого числа и даже в каком месяце произошло бурное объяснение главы духовной власти с главою власти светской. Его можно датировать лишь приблизительно: с середины января по первую половину марта 1568 года. Скорее всего, в январе.

Опричная свита государя не могла оставить без последствий слова Филиппа. Ее вожаки ходили к царю «воздвигать ков» против митрополита. Особенно старались двое: Малюта Скуратов и Василий Грязной. У обоих для этого был прямой корыстный интерес.

Кто вошел в состав опричных верхов? В основном старомосковская знать из боярских родов – Плещеевы, Колычевы-Умные, да еще люди попроще, но тоже из «родословных» семейств – Нащокины, Волынские. К ним царь присоединил несколько второстепенных княжеских семей (Вяземские, Телятевские), лишенных возможности тягаться с «великими людьми», вроде Шуйских, Мстиславских, Бельских и т. п. Конечно, большинству опричнина принесла возвышение. Но и без нее они были не последними людьми в Московском государстве. Многие ходили в воеводах, некоторые заседали в Боярской думе, кое-кто выполнял дипломатические поручения. Одним словом, сгинь опричнина в одночасье, и они, понеся потери в чинах, не пропали бы. Другое дело – несколько людей крайне незначительных, незнатных, бедных, ни в чем славном не про явивших себя на поле боя и в административной службе. Этих Иван IV взял «от гноища». И на протяжении всего опричного периода они, кстати, не показали особенных талантов ни на войне, ни в делах мирного правления. По большей части такие люди возвысились в роли верных «исполнителей», в первую очередь карателей. Иван Васильевич, ценя услуги подобных выдвиженцев, берег их от унижения в местнических спорах со знатью, но никогда не равнял с нею. В его глазах это были превосходные псы – скорые, хваткие, зубастые. Но пусть и хороша собака, не сажать же ее за один стол с людьми? Малюта Скуратов до опричнины был никто – выходец из мелких провинциальных вотчинников, звенигородцев. Василий Грязной – птица того же полета, только корни его уходят в ростовскую землю. Его родня служила у архиепископов Ростовских, что считалось в военно-служилой среде невеликой честью. Сам он был «мало не в охотниках с собаками» у князей Пенинских. Обращаясь в послании к Василию Грязному, хваставшемуся в плену у крымских татар своим положением приближенного к царю, Иван IV резонно замечает: «А что сказываешься великий человек – ино… по грехом моим учинилось (и нам того как утаити?), что отца нашего и наши князья и бояре нам учали изменяти, и мы вас, страдников, приближали, хотячи от вас службы и правды».

А теперь стоит представить себе, каково пришлось бы Грязным, Скуратовым и иже с ними, если бы Иван IV послушался митрополита Филиппа и решил отменить опричнину? О, да рухнула бы вся карьера! Им пришлось бы вернуться в ничтожество, в бедность… Они постарались сделать все, чтобы очернить митрополита в глазах царя и отвести от Ивана Васильевича любые мысли о расформировании опричного двора с опричным войском.

Немцы-опричники Таубе и Крузе в то время стояли близко к Ивану IV. Они знали многое, и их свидетельства в частностях подтверждают достоверность Жития. Так, например, никто не может ручаться за точность речей Филиппа в житийном изложении. Однако их общий смысл по Житию совпадает с пересказом Таубе и Крузе. Что, конечно, подтверждает их достоверность. Те же Таубе и Крузе донесли до нашего времени одну важную деталь. Оказывается, митрополит Филипп далеко не сразу вступил с Иваном Васильевичем в публичные споры. Новый Завет передает слова апостола Павла о том, как следует обличать единоверца, упорствующего в заблуждениях. Там ясно сказано: на первый раз следует ограничиться тайным увещеванием, с глазу на глаз, и только потом, если это не принесло успеха, позволительно прилюдное обличение. Глава Русской Церкви, разумеется, не мог не знать этого правила. Поэтому сначала он обратился к Ивану IV без свидетелей. Таубе и Крузе уверенно говорят, что душевные свойства Филиппа заставили его «…уговаривать сперва тайно и наедине великого князя не совершать таких тиранств».

Неизвестно, когда происходили тайные «уговоры». Возможно, еще до того, как Иван Васильевич вернулся в Москву из неудавшегося похода. Тогда Филипп сам ездил к нему. А может быть, уже в Москве, незадолго до декабрьского Собора 1567 года. Но никак не позже самого Собора: с декабря отличие позиций государя и митрополита относительно опричнины стало достоянием публичных разговоров. На протяжении первых месяцев 1568 года конфликт нарастает, постепенно принимая все более острую форму. Тут уж не до бесед наедине…

Важна эта деталь вот почему: она показывает, насколько верен был Филипп древним церковным правилам, исходившим еще от апостолов. Митрополит видел в жизни раннехристианских общин чистоту, в речениях апостолов – абсолютную истину. Он следовал этому идеалу естественно – как дышал.

Начав с мягких слов, Филипп не увидел отклика в душе Ивана Васильевича. Поэтому с каждым разом он сам выступал с более и более жесткими обличениями. Царь и без того едва терпел митрополита со столь твердым характером, а Филипп не видел оснований смягчаться. Ведь массовые казни продолжались, худшее, что было в опричнине, цвело пышным цветом, а великих военных одолений от ее бойцов не случилось. Во всяком случае, при жизни митрополита.