Камера смертников - Василий Веденеев

Один из полицаев постучал в калитку. Открылся глазок, выглянул немец в пилотке; лязгнул тяжелым засовом, впустил пришедших внутрь. Пройдя под аркой ворот — полутемной, с затхлым запахом сырой штукатурки, — очутились во дворе. Подняв голову, Семен увидел множество зарешеченных окон — в некоторых белыми пятнами виднелись лица узников. Сзади с ржавым скрежетом закрылись вторые, внутренние, ворота тюрьмы. Оглянувшись, пограничник смотрел, как медленно сходятся их створки, сдвигаемые двумя немецкими солдатами, отрезая от него грязную дорогу, блестевшую на солнце воду, незнакомый город, башни костела…

В тюремной канцелярии его сдали вместе с бумагами тощему невзрачному эсэсовцу. Вскрыв почтительно поданный полицаем конверт, тот бегло просмотрел отпечатанные на машинке листы и знаком показал, что конвоиры могут быть свободны. Второй немец, сидевший за обшарпанным канцелярским столом, выдал полицаям расписку о приеме арестованного, и они вышли, тяжело бухая отсыревшими сапогами.

Эсэсовец позвонил по телефону, и через несколько минут в канцелярию вошел надзиратель, бренча связкой ключей на большом проволочном кольце. Семену разрезали стягивавшую запястья веревку, надели наручники и повели длинными гулкими коридорами по лестницам и галереям тюремного корпуса. Около одной из камер надзиратель остановился, снял с пограничника наручники, открыл тяжелую дверь с глазком и молча пихнул узника внутрь. Хлопнула дверь, щелкнул ключ в замке.

Слобода осмотрелся: дощатые нары с тощими матрацами, набитыми соломенной трухой, зловонная параша в углу, сделанная из обрезанной железной бочки с насаженным на нее грубо вытесанным деревянным стульчаком, зарешеченное окно в глубокой амбразуре — решетки толстые, вмурованные в стену со знанием тюремного дела, на совесть. В камере человек пятнадцать, хотя она явно рассчитана на меньшее число заключенных.

При его появлении обитатели камеры зашевелились — на Семена уставились любопытные и безразличные глаза.

— Новенький, — прокашлявшись, полуутвердительно отметил давно не стриженный человек в мятом пиджаке. Волосы у него свисали сосульками на засаленный воротник, а голос был сиплый, застуженный. — Иди сюда. Вон, — он ткнул грязным пальцем в сидевшего на нарах старика, — наш староста. Курить есть?

Слобода отрицательно мотнул головой и подошел к старику. Тот указал на пол, где лежал свернутый, похожий на старый мешок, матрас.

— Располагайся пока здесь. Сегодня привезли? Да… Миска и ложка есть? Нету? Плохо… Дайте новенькому миску Гонты, ему она все равно больше не понадобится.

Подошел маленький, весь какой-то сморщенный человечек, одетый в дорогой, хорошо пошитый, но давно потерявший свой вид костюм и грязную белую рубаху. Он жалко улыбнулся и сунул в руки Семена алюминиевую миску. Поблагодарив, пограничник опустился на матрac — ноги устали, тело болело, и мучила неизвестность: где он, в каком городе, что это за тюрьма, почему его отправили именно сюда?

— Военный? — оглядывая новичка, спросил староста. — Солдат, офицер? Пленный?

— Солдат, — Семен не был расположен к откровенности, зная: в камере могут находиться провокаторы, специально подсаженные немцами. Лагерный опыт научил его многому.

Кое-как устроившись на своем жестком вонючем ложе, он начал приглядываться к сокамерникам. Один из них лежал на нарах и тихо стонал. Сиплый нестриженый мужчина, первым обратившийся к Слободе, мочил в миске с водой тряпку и прикладывал ее к лицу лежавшего. У самого сиплого тоже разбито лицо, а кисть правой руки замотана окровавленным лоскутом, видимо, оторванным от подола нижней рубахи. И у других узников заметны на лицах следы побоев. Двое молодых парней шушукались, забившись в угол нар, но на них никто не обращал внимания. Закутанный в рваное тряпье человек молча сидел на полу у стены камеры и не отрываясь смотрел в одну точку перед собой. Проходя мимо него к параше, «сморщенный» тихо бросил:

— Очнись, Лешек!

Но тот даже не повернул головы, словно обращались совсем не к нему.

— Тебя как зовут? — спросил староста у Семена.

— Грачевой, — ответил Слобода. Эта фамилия все равно известна немцам.

— Верующий? — помолчав, поинтересовался старик.

Пограничник только горько усмехнулся — что за странные вопросы?

— Верующему здесь легче, — печально вздохнул старик, — вера помогает на пути испытаний, как посох страннику.

Слобода промолчал. Может быть, старик прав, но вера у всех разная — один верит в обязательное торжество справедливости, другой в Магомета или Иисуса Христа, третий только в самого себя, четвертый — в невозможность изменить предначертанное судьбой. Во что или в кого верить теперь ему, лейтенанту погранвойск НКВД Семену Слободе, принявшему имя умершего в лагере военнопленных летчика Грачевого?

Отсюда вряд ли убежишь: двойные ворота, высоченные стены, на окнах решетки чуть не в руку толщиной, многочисленная охрана, по углам кирпичных стен вышки с вооруженными солдатами и прожекторами, а за дверями камеры — запутанные галереи и коридоры тюремного корпуса. Неужели здесь, на вонючем матрасе, расстеленном на полу, его последнее пристанище, пока он еще числится в живых?

— Где мы? — не сумев скрыть тревоги в голосе, спросил пограничник.

— В тюрьме СД, — снова вздохнул староста, — в Немеже. Слыхал про такой тюремный замок, хлопче?

— Доводилось, — помрачнел Слобода. Ему действительно приходилось слышать об этой тюрьме, еще там, в лагере.

Незаметно стало смеркаться. Над дверью камеры тускло светила электрическая лампочка, забранная колпаком из частой проволочной сетки. Где-то в нижних галереях слышался стук черпака о край котла, и заключенные глотали голодную слюну. Семену объяснили, что кормить их будут только завтра — на сегодня пайку получили до того, как привели новенького.

Маленький сморщенный человечек, одетый в потерявший вид хорошо пошитый костюм и грязную белую рубаху, вдруг начал рыться в своих вещах. Достав ложку, он подошел к Слободе и со смущенной улыбкой протянул ее:

— Возьмите… На память.

Потом он снял пиджак и бережно укрыл им стонавшего человека, лежавшего на нарах. Сидевший рядом патлатый мужчина, которого Семен успел про себя окрестить Сипатым, благодарно пожал маленькому человеку локоть.

— Зачем он отдал? — вертя в пальцах ложку, недоумевающе опросил Свобода у старосты. — У него лишняя? А сам как?

— Ему больше не понадобиться, — тихо ответил старик. — А ты бери, таков обычай. Потом сам будешь все раздавать в один из вечеров. Мечется пан коммерсант, предчувствует, — кивнул он на раздававшего свои вещи сморщенного человечка.

— Что? — не понял Семен, а сердце уже тревожно ворохнулось в груди, ожидая недоброе.

— Конец, — горестно опустил голову староста. — Его уже неделю на допросы не вызывают. Значит, все. Если перестали вызывать, то жить остается не больше недели, а у него седьмой день и, наверное, последняя ночь. Здесь камера блока смертников, сынок!