Стая - Ольга Григорьева

Изредка к воям Бьерна присоединялись люди Энунда или Вадима, раза два дружина Избора тоже посостязалась с ними. Однако их боевые навыки горожан не удивили. По-прежнему более всего разговоров было о варягах. Теперь уже все знали, что Бьерн – родич находника Орма, что его хирд пять с лишком лет блудил по топям глухого Приболотья, не показываясь «сухим» людям, что сам Бьерн когда-то вместе с отцом воевал за князя, а среди его людей нет ни одного не запачкавшего рук кровью врагов. Поэтому людей Бьерна в городище побаивались, не любили и уважали. К дружинникам Избора уже давно привыкли, людей Вадима обожали за статность и спокойный, ленивый нрав, к дружине Энунда, прозванной «торговой», относились с насмешкой. Если вой Вадима то и дело путались с девками, то людей Энунда проще всего было застать на торжище, где они меняли то рубахи на ножи, то ножи на рубахи. Занимались они обменом безо всякой выгоды, лишь для удовольствия. Недаром и к самому Энунду горожане прилепили кличку Мена.

Толстый Горыня появлялся в городище еще два раза – первый раз привез князю дань, другой раз наведался к Бьерну, якобы просто по дружбе. На самом деле зыркал зенками по двору – искал проданную девку. Бьерн долго болтать с ним не стал – выпроводил со двора, сказавшись на занятость. На собственную рабыню Бьерн и вовсе не обращал внимания, лишь иногда, заметив, как она скользит через двор с бадейкой в руках или сидит на корточках у вереи и чешет за ухом Шутейку – дворового пса, варяг останавливал на девчонке задумчивый взгляд.

Девчонка в дворне прижилась – незаметная и тихая, она справно следила за скотиной, выполняла все поручения, от сплетен и слухов держалась особняком, предпочитая чаще болтать с лошадьми, чем с дворовыми девками. Сталкиваясь с княжичем, она, вместо поклона, улыбалась и проскальзывала мимо. Несколько раз Избор пытался поговорить о ней с дворовыми – хотел понять, о чем думает странная болотница, но те лишь пожимали плечами, Никто не знал, где ночует Бьернова рабыня, о чем думает. Кормилась она вместе с прочими, а где жила – никто не ведал.

Когда сошли синяки и ссадины, Избор увидел, что девчонка была совсем не уродлива, а даже по-своему красива. Конечно, она отличалась от румяных – кровь с молоком – альдожских девок, но было в ней что-то такое, от чего сжималось сладко в животе и пульсировала кровь в висках. То ли от прозрачности ее белой кожи, то ли от рысьих, карих с зеленцой глаз, то ли от тонкого лица да хрупкой фигурки. Казалось, ее можно поломать, просто сжав в ладонях. Рабский ошейник она не носила. Однажды Избор спросил у Бьерна – почему, на что варяг, усмехнувшись, заявил, что девку он выкупил против своей воли, а такая рабыня рабыней не считается. Что он хотел сказать столь замысловатой речью, Избор так и не понял, однако относиться к девчонке как к рабыне перестал. А еще перестал думать о синеглазой Милене, лишь изредка смутно вспоминая ее мягкие губы и заманчиво покачивающиеся бедра. Настораживали только разговоры дружинников о какой-то дивно красивой зазнобе Бьерна, которая шастает ночами к воротам городища, где и поджидает варяга для любовных утех. Впрочем, нынче Избору было не до Бьерновых девок – к закату отец созвал старейшин в избу, видно, надумал что-то о походе.

Полдня княжич бродил сам не свой, то в полной уверенности, что отец смирился с потерей и все отменит, то в надежде, что, наоборот, с рассветом застоявшиеся в пристани корабли отчалят от берега и двинутся в путь. Слонялся по двору, пространно беседовал с дружинными воями, тыркался, словно слепой кутенок, то в один угол двора, то в другой.

У амбара, пахнущего сеном и лошадиным духом, столкнулся с Айшей. Девчонка тащила в руках бадью с навозом. Тяжелая бадья оттягивала ей руки, на запястьях проступили синие вены. Увидев княжича, болотница грохнула бадейку наземь, улыбнулась:

– Доброго тебе дня, княжич.

– Лучше уж доброго вечера, – ответил Избор.

– Что так? – Девчонка вытерла руки о край юбки, поправила выбившиеся из-под плата волосы.

Избору вдруг захотелось самому поправить ее волосы, прикоснуться к ее тонкой коже, ощутить под пальцами умиротворяющую прохладу. Почему-то он не сомневался, что ее кожа прохладна. Облизнул пересохшие губы, помотал башкой.

– А-а-а, думаешь – зачем отец совет собирает? – догадалась болотница. Засмеялась глухо и тихо, словно воркующая сытая голубица. – Не майся попусту. Что б ни решил твой отец – твоей вины в том не будет.

– Моей-то не будет, – Избору не хотелось злиться, но долго копившаяся неуверенность подкралась нежданной злобой. – Я-то ни дальнего пути, ни чужих земель не боюсь, а вот твоего хозяина, похоже, бабьи ласки больше влекут, чем воинские подвиги!

– Бабьи ласки? – не поняла девчонка. Избору стало жаль, что выпалил, не думая, наболевшее – негоже сыну князя жаловаться и плакаться, как несмышленому глуздырю. Пояснил:

– Болтают люди…

Девчонка кивнула, прикусила нижнюю губу, быстрыми пальцами затеребила ткань юбки. Ее лицо потемнело, в рысьих глазах заметалось беспокойство, губы шевельнулись, произнесли что-то едва слышно. По их движению Избор угадал имя – «Милена». Пока мирился с узнанным, болотница очухалась. Вновь улыбнулась, склонилась за бадейкой:

– Что ж, удачи тебе нынешним вечером, княжич.

Ухватила гнутую рукоять обеими руками, выпрямилась и пошла со двора, смешно, по-утиному, переваливаясь под тяжестью груза.

Гостомысл решил – ехать. Сказал, стараясь не глядеть на сына:

– Не медля, поутру до свету!

Ночью весь двор не спал. Во всех дружинных избах жгли, не жалея – что теперь беречь-то? – дрова в очагах, бряцали оружием, складывали походные сундуки. По амбарным углам сопели, предаваясь прощальной любви, парочки, кое-где негромко скулили девки – тосковали об уходящих поутру красавцах-воинах. Избор отправился собираться к своей дружине – не мог смотреть на разом постаревшее, серое от печали, лицо отца, не хотел слушать скулеж дворовых бабок да вздохи-охи чернавок. Гостомысл не удерживал сына. Явился лишь на пристань.

Туман еще плыл над речной гладью, в камышах шуршали утиные выводки, плескала хвостом на мелководье охочая до мальков щука. В такой тишине любой звук, любой голос казался грохотом, способным поднять на ноги все городище. Видать, потому и грузились на корабли тихо, не бряцая оружием, не гомоня попусту. Протирая помятые за бурную ночь лица, вои ставили на палубу сундуки, вешали на верхний брус борта перевернутые белой стороной щиты[78], вытягивали из-под парусины весла.

Гостомысл появился, когда уже все погрузились. Остановился на берегу, далее не ступив на настил пристани, закутался в корзень, сцепив его на груди руками вместо фибулы. Даже с палубы своей расшивы Избор видел, как трясутся его морщинистые пальцы. Захотелось спрыгнуть, подбежать, обнять старика, пообещать, что непременно вернется, да не один – с Гюдой и Остюгом, и тогда вновь возродится в княжьей избе прежняя радость. Но не спрыгнул. Сглотнул подступивший к горлу комок, упрямо мотнул головой: