Машина бытия - Фрэнк Герберт

Когда солнце прошло половину своего обычного дневного пути, Машина Бытия начала строить башню. Башню эту она назвала «Дворцом Палосской культуры». Это название, составленное из светящихся букв – каждая выше человеческого роста, – растянулось по первому этажу башни.

У окна лоджии в доме на противоположном краю площади стоял человек по имени Уит и следил за тем, как растет башня. Он слышал, как скрежещет челнок в ткацком станке жены, думал о своем постыдном упрямстве и, не желая поддаваться безотчетному болезненному чувству, наблюдал процесс возведения башни.

– Опять она что-то надумала, – сказал он.

– Такое уж время года, – согласилась жена, не отрывая взгляд от узора, который она ткала. Рисунок изображал нечто вроде клетки из желтых прутьев, обвитой гроздьями оранжевых роз.

Уит несколько минут поразмышлял о тех подземных просторах, которые измерили люди в попытке определить пределы Машины Бытия. Наверное, там внизу находятся пещеры. Бесконечные подземные коридоры наполнены мрачными духами; в этих коридорах никогда не выпадает дождь. Уиту нравилось именно так воображать себе Машину Бытия, хотя не осталось никаких свидетельств проникновения людей в вентиляционные шахты или поверхностные устройства Машины, которые одни выдавали ее существование.

– Если бы эта проклятая машина не была такой безобразной, она была бы даже забавной, – сказал Уит.

– Меня гораздо больше интересуют конкретные земные дела, – откликнулась жена. – Именно поэтому я занялась тканями. Как ты думаешь, кто-нибудь попробует ее остановить сейчас?

– Для начала нам надо понять, что она собой представляет, – резонно возразил Уит. – Все записи, которые могут дать нам подсказку, находятся внутри нее.

– Что она делает? – спросила жена.

– Что-то строит. Назвала это дворцом, но уж слишком высоким получается здание. Уже выстроила этажей двадцать.

Жена остановила челнок, чтобы поправить пряжу. Она поняла, к чему идет этот разговор, и он стал ей неприятен. В лучах клонящегося к закату солнца Уит отбрасывал тень, протянувшуюся по полу, и от одного вида этой тени жене хотелось бежать отсюда без оглядки. В такие моменты она ненавидела Машину за то, что она свела ее с Уитом.

– Интересно, что она отнимет у нас на этот раз, – сказала она.

* * *

Уит продолжал смотреть в окно, удивляясь той быстроте, с какой росла башня. Лучи солнца окрашивали ее поверхность в оранжевый цвет.

Он был стандартным человеческим самцом, этот Уит, но старым. Лицо его было помятым, как капустный лист, – морщина на морщине. Ростом он был около двух метров, как и все прочие взрослые обитатели планеты, кожа его имела оливковый смуглый оттенок, под стать темным глазам. Жена его, которую сгорбили годы, проведенные за ткацким станком, выглядела почти так же, как и он. У обоих были длинные волосы, они носили на шеях синие шарфики. Оба были одеты в мешковатые хламиды, скрывавшие их тела от шеи до лодыжек.

– Это страшно угнетает, – сказал Уит.

Некоторое время Машина Бытия вела мысленную игру с языком народа керсан-пуэбло, исследуя сложные морфемы, обозначающие все действия, которые теперь следовало предпринять, пользуясь извлеченной информацией.

«Культура, – записала Машина, обращаясь только к своим внутренним сенсорам, но используя для этого несколько вокализаторов и меняя тональности. Культура – культура – культура. Это слово питало мысли и порождало целую последовательность концепций. – Новый закон культуры должен быть единообразным. Он будет закодирован так, чтобы оказывать обычное давление, и потребует тщательно отмеренных усилий для точности выражения…»

Окно Уита выходило на юг, на район Машины, за которым был виден оливковый сад, простиравшийся до вздымающейся над морем скалы. Небо тяжело нависало над морем, окрашенное в тона закатного солнца.

– На нас надвигается новый закон, – сказал Уит.

– Откуда ты знаешь? – спросила жена.

– Знаю. Просто знаю, и все.

Его жене захотелось плакать. Все та же старая песня. Всегда одно и то же, никакого просвета.

– Новый закон гласит, что я должен обыгрывать в уме одновременно много идей, – сказал Уит. – Я должен развивать свои таланты. Я должен вносить вклад в человеческую культуру.

Жена подняла голову от станка и тяжело вздохнула.

– Я не знаю, как это у тебя получится, – сказала она. – Ты, должно быть, просто пьян.

– Но это закон, который…

– Нет такого закона! – Она умолкла, чтобы взять себя в руки. – Иди спать, старый дурак. Я сделаю отвар, чтобы ты пришел в себя.

– Было время, когда ты не думала об отварах, если речь заходила о постели.

Он отошел от окна, посмотрел на трещину в стене за станком жены, потом на залитый заходящим солнцем оливковый сад и на сине-зеленое море. Море показалось ему безобразным, а трещина, на фоне которой сидела жена со станком, наоборот, красивой. Ее, пожалуй, стоило выткать. Он даже прикинул в уме рисунок – золотистые ступени на фоне черного каскада теней.

В голове его возникло зеркальное отражение его собственного морщинистого лица. Именно это всегда позволяло ему свободно мыслить. Идеи как будто высекались на черном камне.

– Я сделаю золотую маску, – сказал он. – Она будет покрыта черными прожилками и сделает меня красавцем.

– Старый дурень, ты что, забыл, что в мире больше не существует никакого золота, – фыркнула его жена. – Только слово такое осталось в книжках. Что ты вчера пил?

– У меня в кармане было письмо из Центра Солидарности, – сказал он, – но его кто-то украл. Я пожаловался Машине, но едва ли она мне поверила. Она заставила меня остановиться, и сесть возле пластинчатого столба у воды, и повторять за ней десять миллионов раз…

– Я не знаю, что за напиток делает тебя таким дурным, – жалобно сказала жена, – но я очень тебе советую бросить это дело. Вот увидишь, после этого жить тебе станет гораздо легче.

– Я сидел под балконом, – сказал он.

Машина Бытия некоторое время слушала треск клавиатур, на которых работали люди-операторы в кабинетах Центра Солидарности. По нюансам звуков машина определяла, по какой именно клавише был нанесен удар, и распознавала символ. Все послания были почти стереотипны. Кто-то просил о переносе кладбища из центрального района. Перенос был необходим, потому что один из подземных туннелей Машины вторгся на территорию кладбища. Другой заказал сорок контейнеров арбузов. Третий жаловался, что в Палосе развелось слишком много туристов, нарушающих покой граждан.

«Дворец Палосской культуры будет запрограммирован так, чтобы возбуждать небольшое недовольство», – распорядилась Машина.

Это не противоречило закону Великого культурного открытия. Недовольство порождает готовность к приключениям, делает людей более живыми, заставляет напрягать все свои силы. Жизнь их не станет опасной, но появится видимость опасности.