Долг. Мемуары министра войны - Роберт Гейтс

Еще не так давно разговоры о войнах велись в терминах поражений и побед. С окончания Второй мировой войны минуло почти семьдесят лет, которые наглядно продемонстрировали, что потерпеть поражение в войне по-прежнему возможно (примеры – Вьетнам и, до определенной даты, Ирак), а вот определить победу крайне сложно (подтверждением чему служат корейская война и все последующие конфликты). В декабре 2006 года я рассматривал свои задачи как простые и, скажем так, относительно скромные, но и они виделись почти недостижимыми. Полагаю, я уже объяснил, что надеялся в Ираке стабилизировать ситуацию таким образом, чтобы грядущий вывод американских войск не воспринимался как стратегическое поражение Соединенных Штатов или как катастрофа с глобальными последствиями; в Афганистане же требовалось только сформировать дееспособное местное правительство и создать армию, достаточно сильную, чтобы не допустить возвращение талибов к власти и помешать «Аль-Каиде» снова использовать страну в качестве «стартовой площадки» для террористической деятельности по всему миру. Эти цели были скромнее, чем цели президента Буша; кроме того, я был убежден, что установление демократического правления и организация эффективного управления в обеих странах займет гораздо больше времени, чем предполагала администрация. Смею думать, что мои «минималистские» цели в Ираке достигнуты, а в Афганистане будут достигнуты в ближайшие годы.

Будь я министром обороны США зимой 2002/03 года, не уверен, что посоветовал бы президенту Бушу вторгнуться в Ирак. Поскольку меня принято именовать реалистом во внешней политике – как и моих наставников, Брента Скоукрофта и Збигнева Бжезинского, которые возражали против вторжения, – многие считают, что я высказался бы против войны или каким-то образом предотвратил катастрофу, последовавшую за победоносным началом. Но стоит ли лукавить? Кто знает, что было бы на самом деле десять лет назад? Помнится, тогда я публично поддержал решение президента. Опираясь на свой опыт аналитика ЦРУ, я, возможно, усомнился бы в донесениях разведки о наличии в Ираке оружия массового поражения. А может быть, привел бы те же доводы в пользу сохранения существующего режима и против оккупации Ирака, какие приводил перед войной в Персидском заливе в 1990–1991 годах. Безусловно, я тешу себя надеждой, что после первоначальных успехов я сумел бы предотвратить или смягчить последствия ряда катастрофических решений. Но это лишь мои догадки.

Десять лет спустя очевидны колоссальные расходы на войну в Ираке. Эта война длилась восемь лет, в боях погибли более 4000 американцев и 35 000 военнослужащих получили ранения (количество иракцев в обоих случаях намного выше), а в денежном выражении война обошлась в сумму свыше триллиона долларов. Свержение Саддама и хаос, воцарившийся в Ираке после устранения злейшего врага Ирана, привели к значительному укреплению позиций Тегерана в регионе и непосредственно в Ираке. Не могу утверждать, что был бы в состоянии предвидеть подобное развитие событий – целиком или хотя бы отчасти.

Как я часто говорил в свою бытность министром, лишь время покажет, оправдало ли вторжение в Ирак грандиозную стоимость этой операции. Исторический вердикт, подозреваю, будет зависеть от того, как станет развиваться Ирак и окажется ли свержение Саддама первой «трещиной» в монументальной «стене» арабского авторитаризма – то есть обеспечит ли наше вторжение в Ирак свободу и стабильность на всем Ближнем Востоке. Впрочем, каков бы ни был ответ на этот вопрос, война навсегда запятнана суровой реальностью: публичное обоснование вторжения – наличие у Ирака химического и биологического оружия, а также ядерной программы – опиралось на ошибочные заключения.

Пусть президент Буш терпеть не мог подобное сопоставление, наши более поздние проблемы в Афганистане, особенно существенное укрепление талибами своего положения к тому времени, когда я стал министром обороны, в значительной степени связаны, на мой взгляд, с нашим вторжением в Ирак. Ресурсы и внимание старшего руководства были сосредоточены не на Афганистане. Цели США в Афганистане – создание боеспособной афганской армии и полиции, установление демократии, формирование минимально эффективного центрального правительства – выглядели ошеломляюще амбициозными (и исторически наивными) на фоне скудных людских и финансовых ресурсов, выделяемых на решение этих задач, особенно до 2009 года. Мы не слишком преуспели на ранних стадиях создания афганских сил безопасности. Предусмотренная изначально численность национальной армии оказалась чрезмерно малой. Мы позволяли сменявшим друг друга командующим пересматривать планы подготовки и графики передачи полномочий и упорно пытались строить афганскую армию по образцу своей, не учитывая региональные особенности и местный менталитет. В действительности подготовка начала приносить сколько-нибудь заметные плоды лишь с 2008 года. При этом мы демонстрировали поистине дремучее невежество во всем, что касалось истории и традиций ключевых племен, кланов, деревень и провинций, влиятельных семей и отдельных авторитетных афганцев.

Президент Обама просто хотел закончить «плохую» войну в Ираке, а «хорошую» войну в Афганистане свести к минимуму, существенно ограничив масштабы и продолжительность вмешательства США в афганские дела. Основная проблема Обамы, если брать Афганистан, заключалась в том, что его политические и мировоззренческие предпочтения (которые, что неудивительно, разделяли советники президента в Белом доме) вступали в противоречие с его собственной провоенной публичной риторикой (особенно в ходе избирательной кампании и даже в документах, составленных в процессе передачи президентской власти), равно как и с почти единодушными рекомендациями старших гражданских и военных советников в Госдепартаменте и министерстве обороны, а также с афганскими реалиями.

Положительным результатом непрерывных дискуссий по поводу афганской стратегии в администрации Обамы оказалось то, что дебаты и последующие решения президента привели к осознанному сужению наших целей – и масштаба амбиций. Я давно считал это необходимым и озвучил свою точку зрения уже на собеседовании с Бушем в ноябре 2006 года.

Решение Обамы резко увеличить численность американских войск в Афганистане в конце 2009 года принималось, как я подробно описал выше, на основе ряда предположений, выдвинутых старшими советниками президента, а именно: что пакистанцев можно вынудить изменить отношение к экстремистам, что из Карзая можно «воспитать» более эффективного президента, что афганскую коррупцию можно одолеть, а репутацию афганского центрального правительства и его возможности – повысить и расширить соответственно. Препятствия на пути достижения этих целей были тщательно изучены, что и привело в итоге к решению Обамы направить подкрепления в Афганистан осенью 2009 года. Тем не менее, думаю, в администрации Обамы многие принимали желаемое за действительное, например, в отношении сотрудничества с Пакистаном или гражданской помощи афганскому правительству и афганскому народу. Когда реальных улучшений в этих «невоенных» сферах так и не произошло, нашлось немало охотников, особенно в Белом доме и Штабе национальной безопасности, объявить стратегию президента, в том числе ее военную составляющую, полностью проваленной и потребовать смены курса.

С другой стороны, я настойчиво добивался подкреплений, запрошенных Маккристалом, потому что был уверен: мои собственные «минималистские» цели можно реализовать и без сколько-нибудь значимых успехов в невоенных сферах. Если наши войска, при поддержке многочисленных и боеспособных афганских сил, сумеют обеспечить безопасность значительной части населения страны, то рано или поздно в этой стране начнут сбываться и другие ожидания. Пример Ирака научил меня простому правилу: безопасность для большинства населения может и должна предшествовать всем остальным свершениям и достижениям. Именно поэтому я возражал против стратегии борьбы с терроризмом, которую отстаивал Байден: «точечные удары» по лидерам «Талибана» вовсе не идеальная долгосрочная стратегия. По тем же причинам комбинированную стратегию (антитеррористическая деятельность плюс подавление повстанцев для обеспечения безопасности населенных пунктов наподобие Кандагара), следовало, вероятно, более жестко локализовывать географически, уделяя меньше внимания малонаселенным районам вроде провинции Гильменд.