Мари. Дитя Бури. Обреченный - Генри Райдер Хаггард

За час до рассвета отряд снялся и с первыми лучами солнца исчез за перевалом. Какие мысли были у них на душе и что сулило им будущее? Капитаны с площадки подо мной тоже пропали, равно как и стражи, оцепившие склон горы, я видел, как они растворились в утренней мгле. Однако, когда рассеялись сумерки, я увидел группу людей, собравшихся на перевале, вернее, на обоих. Увы, теперь я не мог совершить задуманное, догнать отряд англичан на перевале. Путь отрезан. Но и не век же тут сидеть без еды, тем более что скоро зулусы взберутся ко мне – они захотят использовать мое укрытие как наблюдательный пост. Пока еще мог худо-бедно укрыться в тумане и утренних тенях, я спустился тем же путем, каким взобрался на скалу, и достиг равнины. Кругом ни живой души, ни белых, ни черных, одни только мертвые тела! Я был последним англичанином, который за прошедшие недели или даже месяцы стоял на равнине Изандлвана.

Такого со мной, пожалуй, еще не случалось, после этой адской ночи я оказался в полном одиночестве посреди Долины смерти, вглядываясь в искаженные лица тех, кто еще вчера был полон жизни. Вскоре у меня заурчало в животе, ведь я не ел уже целые сутки и умирал с голоду. Поблизости стоял фургон с провизией, который разграбили зулусы, и я заметил консервы с солониной, валявшиеся на земле, а среди разбитого стекла отыскал несколько чудом уцелевших бутылок пива. Тогда я подобрал копье, вытер как следует о землю, открыл с его помощью банку и, поставив ее на травянистую кочку рядом с мертвым солдатом, вернее, между ним и зулусом, которого он убил, принялся с жадностью поглощать солонину, а когда наелся, отбил горлышки у пары бутылок и утолил жажду. Пока я ел, ко мне с жалобным воем подошел большой лохматый пес в серебристом ошейнике. По-моему, это был эрдельтерьер. Поначалу я принял его за гиену, но, обнаружив свою ошибку, бросил ему несколько кусков мяса, с которыми он управился в два счета. Вероятно, пес принадлежал какому-то убитому офицеру, правда, на ошейнике не было жетона с кличкой. Бедное животное, которому я дал имя Потеряш, сразу ко мне привязалось. Надо сказать, он жил у меня до тех пор, пока не умер от желтухи. Это случилось в Дурбане, накануне моего путешествия к копям царя Соломона. Преданней друга и попутчика, чем этот пес, я не встречал.

Восстановив таким образом силы, я огляделся и подумал, куда же мне податься? В пятидесяти шагах пасся крепкий пони басуто, оседланный и взнузданный, седло на нем съехало набок. Пони щипал травку, насколько позволяли удила. Подкравшись, я запросто поймал его и привел обратно к фургону. Судя по ярлыку седельной мастерской, этот пони принадлежал туземному кавалерийскому отряду капитана Шепстона. Большие седельные вьюки из оленьей кожи я наполнил банками с солониной, парой-тройкой бутылок пива, и вот везение – нашел упаковку шведских спичек. Кроме того, я прихватил винтовку убитого солдата и вдобавок десяток с лишним патронов, они остались у него на поясе, видать, парня убили в самом начале сражения.

Покончив с экипировкой, я забрался в седло и вновь подумал о бегстве в Наталь, однако взглянул на перевал и тут же отверг эту затею, ведь там вдалеке маячили перья на головах целой орды воинов. Вероятно, они возвращались после неудачной атаки на Роркс-Дрифт, но узнал я об этом гораздо позже. Свистнув псу и забирая влево от холмов Нквату, я погнал во всю прыть, насколько позволяла ухабистая дорога, и спустя полчаса эта ужасная равнина скрылась из виду.

…Я прихватил винтовку убитого солдата и вдобавок десяток с лишним патронов…

Да, кстати, на краю равнины я наткнулся на мертвых зулусов, убитых, судя по всему, осколками снаряда, спешился и взял у одного головной убор, свою-то шляпу я потерял. Он был из шкуры выдры с плюмажем из черных перьев самца птицы-вдовушки с длинным хвостом, которого туземцы зовут сакабула. На всякий случай я повязал себе на пояс его белый «килт» из воловьих хвостов, и такая мера предосторожности, несомненно, спасла мне жизнь, ведь издалека я походил на кафра с трофейным пони.

Итак, я продолжил свой путь в неизвестность.

Мне совсем не хочется рассказывать об ужасном путешествии в Зулуленд в подробностях, даже если бы я смог их припомнить, несмотря на все испытания. Кажется, сперва у меня появилась бредовая идея пойти в Улунди и просить у Кечвайо милости под предлогом того, что я принес ему новости от белых. Однако в паре часов езды от города с вершины холма я заметил маячившее впереди войско с захваченными фургонами, – очевидно, их везли к королю. Прекрасно зная, как могут обойтись со мной эти воины, я спустился с другой стороны, рассчитывая достичь границы в обход. Тут мне опять не повезло, нарвался на сторожевой пост другого войска или полка, выставленный на скалах. Один зулус, взглянул на килт, принял меня за своего, позвал, и зычным голосом, присущим всем кафрам, спросил, есть ли известия с места сражения в полумиле отсюда. Крикнув в ответ что-то о победе и полном поражении англичан, я умолк и скрылся в густом кустарнике.

Все остальное как в тумане. Припоминаю, что спешивался несколько раз за ночь, жутко голодал, прикончив все съестное. Пес Потеряш загнал молодую лесную антилопу, и я жадно съел кусок мяса, зажарив его на костре из валежника. Последнее воспоминание – это случилось спустя два дня – как я ехал ночью в грозу, и особенно яркая вспышка молнии осветила знакомые места, что сильно потрясло меня, а затем наступило полное беспамятство.

Наконец я пришел в себя, словно заново родился, медленно и мучительно, из недр смертельного ужаса. Кругом текли реки крови, я слышал победные крики и предсмертные стоны. Я, единственный, кто остался в живых, стоял посреди мрачного поля, усеянного мертвыми телами. Бесконечное одиночество снедало меня, изо всех сил я умолял, чтобы мне позволили присоединиться к погибшим. Однако душа моя была сильна, не хотела умирать и покидать этот мир. Тогда я впервые осознал, что такое вечность и бессмертие души. Она все еще цеплялась за свою грешную оболочку, этот сгусток глины, чувств и желаний, который ей приходилось оживлять, и все же помнила о своей обособленности и вечной неповторимости. Стремясь покинуть землю, душа вынуждена ходить по ней, как дух или призрак, и ненавидит тело, к которому прикована, подобно прекрасной бабочке, по своей природе черпающей силы из падали, и потому не в силах воспарить к бескрайним небесным просторам.

Моей руки что-то коснулось, и мне спросонья подумалось, что раз уж я еще жив – в чем не был уверен, – то это, должно быть, язык собаки. С величайшим усилием подняв руку, я открыл глаза и оглядел пальцы на свет, казалось, тонкий лучик солнца просвечивал их насквозь, и тут же уронил. И подумать только, рука опустилась на голову пса, который принялся ее лизать.

Собака? Откуда она взялась? И тут вспомнил, как нашел ее на поле боя, – выходит, я все еще на этом свете. Тогда я заплакал, слезы горечи, а не радости струились по моим щекам, ведь я больше не хотел жить среди постоянной борьбы, кровопролитий, лишений, страха и тому подобного. Мне уже не терпелось расстаться с жизнью, уснуть благодатным сном и обрести вечный покой, без пустых надежд и чаш радости, которые отнимают, стоит только сделать глоток.