За чертой милосердия. Цена человеку - Дмитрий Яковлевич Гусаров

сползает вниз. Он цепляется пальцами за каждый сантиметр косяка, из последних сил жмется плечом, чтоб не упасть, и все же сползает, клонится все ниже и ниже.

Он слышит испуганные голоса, он понимает, что говорят о нем, он даже видит людей, но ничего не может сказать им… Боль, адская, мучительная боль сковывает даже язык.

Через полчаса прибегает испуганная, едва очнувшаяся от сна фельдшерица. Она делает укол, складывает ноги больного грелками… Потом приносят кислородную подушку. Когда постепенно дыхание восстанавливается, чужим — тихим и жалобным — голосом Орлиев просит:

— Позовите Курганова…

— Вам нельзя разговаривать! Лежите спокойно! — просит фельдшерица, щупая слабый мерцающий пульс. Проходит минута-другая, и вновь, отрываясь от кислородной трубки, больной повторяет:

— Позовите Курганова…

У него нет сил повысить голос, но выпученные глаза смотрят так повелительно, что фельдшерица не может отказать.

— Сходите кто-нибудь за Кургановым! — говорит она толпящимся у дверей парням.

Парни — необычно тихие, удивленные. Им, здоровым и сильным, еще трудно понять, что же произошло, и еще непривычнее видеть своего начальника, вчера такого властного и энергичного, теперь бессильно раскинувшимся на койке.

Медленно, слишком медленно тянется время. Вдох-выдох, вдох-выдох, минута за минутой. Кажется, проходит целая вечность, пока возвращается посыльный.

Остановившись у порога, он подзывает фельдшерицу.

— Почему вы шепчетесь? — встревоженно поднимает голову Орлиев. — Что случилось?

Его взгляд такой растерянный и бессильно-требовательный, что фельдшерица в испуге бросается к больному:

— Пожалуйста, не волнуйтесь… Прошу вас…

— Почему не пришел Курганов? — сопротивляясь ее попыткам уложить его голову на подушку, спрашивает Орлиев. — Отвечайте же, черт возьми! — гневно смотрит он на посыльного.

— Курганова нет дома… От него ушла жена… Уехала из поселка.

Орлиев откидывается, задыхаясь, приникает ртом к кислородной трубке. С полминуты в комнате слышатся глубокие медленные вдохи и ровное легкое шипение воздуха.

Остекленевшими глазами Орлиев смотрит в потолок. Потом, после каждого вдоха, он повторяет по одному слову:

— Курганова… Найдите… Курганова… Найдите.

2

Спит поселок. Давно уже выключена линия уличного освещения, и глаз способен различать в темноте лишь неясные очертания самых близких домов. Внизу невидимо плещется озеро. По небу плывут невидимые тучи. В стороне шумит невидимый лес.

Спит поселок. Кажется, совсем и не велик он. Каждый дом знаешь по памяти… А все же больше тысячи сердец бьются в эту минуту под его крышами… Тысяча сердец — тысяча жизней, а значит, и тысяча судеб, которые продолжаются даже ночью. Пусть с тобой ничего в эту ночь не произошло Пусть твое сердце билось мягко и ровно. Но если есть рядом или по соседству неспокойное сердце, если с ним что-то случилось, то и твоя судьба какой-то стороной продолжалась в его радостном или горестном биении… Ведь чужая радость — это и твоя радость. Чужое горе — это и твое горе. Конечно, если твое сердце не одиноко, если оно принадлежит к той тысяче, которые пока бьются спокойно и лишь завтра узнают, что произошло ночью.

Они сидели на кухне и разговаривали почти шепотом. Но в доме стояла такая тишина, что Славик, если бы он не спал, мог из другой комнаты слышать каждое их слово.

— Ты не прав, Павел! Понимаешь ты это?

— Оля, я все сделаю… Я найду ее хотя бы на краю света. Я поеду сегодня же и разыщу ее. Без нее я не вернусь сюда! Я не буду оправдываться, говорить, что был пьян… Пойми и меня! Тогда мне казалось, что только так я и обязан поступить. Ради тебя, понимаешь? Неужели тебе никогда не хотелось сказать ему правду?

— Конечно, хотелось… Я много раз ловила себя на этом, а вчера даже начала с ним разговор. Начала и вдруг вовремя остановилась. Вдруг поняла одну простую истину. Если хочешь себе счастья, береги счастье других…

— Но нельзя же, черт побери, строить счастье на обмане! Рано или поздно это все равно выяснилось бы!

— Не шуми! Я согласна с тобой… Но здесь нет обмана. Ни он, ни я не обманывали друг друга. Помнишь, как это было?

— Неужели ты думаешь, я могу забыть!

— Какое это было унизительное состояние любить украдкой, любить с сознанием, что ты совершаешь почти преступление… И все это в такое время, когда не знаешь, вернется ли он из разведки, будем ли мы в живых завтра… Если бы не Орлиев, все могло быть по-другому.

— Ты жалеешь об этом?

— Давай никогда не будем задавать друг другу таких вопросов.

— Хорошо, Оля. Прости… Можно мне посмотреть на Славку? Я ведь никогда его не видел…

— Он спит, не разбуди, пожалуйста.

— Хорошо, хорошо, я даже не буду зажигать свет.

— Что же ты увидишь в темноте? Погоди, я включу свет.

— Не надо. Я посвечу спичкой… Ого, какой славный парень!

— Да, Славка вырос. Недавно ему исполнилось девять лет.

— Оля, мне мать говорила, что Славка меня считает своим отцом. Правда?

— Да. Она сама внушила ему.

— Оля! Может, она и не напрасно это сделала, а?

— Не надо сейчас, Павел.

— Я не сейчас… Я потом… Ты только не разубеждай Славика и не говори, что я уже вернулся. Хорошо, хорошо, я не буду об этом. Оля, можно мне еще посидеть у тебя?

— Извини, Павел. Мне в семь часов надо уже вставать.

— Тогда я поброжу во дворе… Как раньше, помнишь? Все равно сегодня мне не спать. А завтра я уеду и привезу ее во что бы то ни стало… Займу денег у твоего отца и поеду.

— Ну, отец не очень-то, пожалуй, расщедрится. Лучше у Анны Никитичны попроси.

— Ничего… я знаю один верный подходец и к дяде Пекке… Только боюсь, ты обидишься.

— Спокойной ночи, Павел.

3

Когда Курганова наконец разыскали и он пришел к Орлиеву, у постели больного рядом с фельдшерицей сидела заплаканная Рябова. Увидев Виктора, она быстро поднялась, неслышными шагами пошла ему навстречу:

— Наконец-то! Он вас очень ждет…

— Что с ним?

— Сердце… Совсем никудышное сердце…

Кажется, ничто не переменилось в этой комнате. Однако тишина, белый халат и сильный приторный запах валерьянки уже сделали ее похожей на больничную палату. Осторожно ступая, Виктор подошел к кровати.

Движением глаз Тихон Захарович дал понять, что заметил Курганова, и даже чуть кивнул ему.

— Только, пожалуйста, недолго, — предупредила фельдшерица.

Виктор сел на ее место.

Орлиев лежал, глядя вверх, с застывшим, неживым выражением на красном, словно укрупнившемся лице. Он медленно и тяжело дышал, огромной волосатой рукой прижимая ко рту кислородную трубку. На лбу поблескивали капельки пота. Наконец Тихон Захарович оторвался от трубки, повернул голову влево.

— Спасибо, что пришел… А я вот,