Петр Первый - Алексей Николаевич Толстой

Петру Алексеевичу хотя и в голову никогда не шло, – как, например, любезному брату королю Карлу, – равнять себя с Александром Македонским, и войну считал он делом тяжелым и трудным, будничной страдой кровавой, нуждой государственной, но под Юрьевом на этот раз он поверил в свой воинский талант, остался весьма собой доволен и горд: за десять дней (прибыв туда из-под Нарвы) сделал то, что фельдмаршалу Шереметьеву и его иноземцам-инженерам, ученикам прославленного маршала Вобана, казалось никак невозможным.

И еще было удовольствие: поглядывая на далекий лесной берег – знать, что берег – недавно шведский – теперь наш и Чудское озеро опять целиком наше. Но таков человек – много взял, хочется больше; уж, кажется, приятнее быть ничего не может: таким ясным утром плыть на красавице шняве, неся за высокой кормой, назло Карлу, огромный Андреевский флаг. Так нет! Именно сегодня, – жарко до дрожи, – раздумалось ему об его зазнобе… По-другому не назовешь ее – ни мадамка, ни девка, – зазноба, свет-Катерина… Пошевеливая под рубашкой лопатками, он тянул в ноздри влажный воздух… От воды и корабельного дерева пахло купальней, и мерещилось, как вот Катерина купается в такой-то жаркий день… То ли платок с виноградными листочками она нашептала, надушила женским, – ветер из-за спины отдувает концы его, то и дело они щекочут нос и губы… Знала, чего делала, ведьмачка ливонская, кудрявая, веселая… В Юрьеве перепуганные до полусмерти горожанки куда как смазливы… а ведь ни одной не равняться с Катериной, ни на одной так задорно не колышется на тугих боках полосатая юбка… Ни одной не захотелось ему взять за щеки, через глаза глядеть внутрь, прижаться зубами к зубам.

Петр Алексеевич нетерпеливо топнул о палубу каблуком тупоносого башмака. Тотчас из кают-компании кто-то – должно быть, спросонок – сорвался, хлопнул дверью, – Алексей Васильевич Макаров сбежал по трапу:

– Я здесь, милостивый государь…

Петр Алексеевич, стараясь не глядеть на его, неуместное здесь, на борту, тощее пергаментное лицо с красными веками, приказал сквозь зубы:

– Чем писать…

Макаров заторопился, уходя споткнулся на трапе. Петр Алексеевич, как кот, фыркнул ему вслед. Он живо вернулся со стульчиком, бумагой, чернильницей, за ухом торчали гусиные перья. Петр Алексеевич взял одно:

– Стань у штурвала, вцепись крепче, сухопутный, держи так. Заполощешь паруса – линьками попотчую…

Он подмигнул Макарову, сел на раскладной стульчик, положил лист бумаги на колено и, скривя голову, взглянул на клотик – яблоко на верхушке грот-мачты, где вился длинный вымпел, и стал писать.

На одной стороне листа пометил: «Госпожам Анисье Толстой и Екатерине Васильефской…» На обороте, – брызгая чернилами и пропуская буквы: «Тетка и матка, здравствуйте на множество лет… О здравии вашем слышать желаю… А мы живем в трудах и в нужде… Обмыть, обшить некому, а паче всего – без вас скушно… Только третьего дня станцевали мы со шведами изрядный танец, от коего у короля Карлуса темно в глазах станет… Ей-ей, что как я стал служить – такой славной игры не видел… Короче сказать: с божьей помощью взяли на шпагу Юрьев… Что же о здравии вашем, то боже, боже сохрани вам отписывать о сем, а извольте сами ко мне быть поскорея. Чтобы мне веселее было… Доедете до Пскова – там ждите указа – куда следовать далее, здесь неприятель близко… Питер…»

– Сложи, запечатай, не читая, – сказал он Макарову и взял у него штурвал. – С первой оказией пошлешь.

Стало немножко будто полегче. Звонко двойными ударами пробили склянки. Тотчас на баке громыхнула пушка, затрепетали паруса, приятно потянуло пороховым дымом. На мостик взбежал командир шнявы, капитан Неплюев, с молодым, костлявым, дерзким лицом, придерживая короткую саблю – кинул два пальца к треуху:

– Господин бомбардир, адмиральский час, изволите принять чарку…

За Неплюевым поднялся, расплываясь лоснящимся лицом, низенький Фельтен в зеленом вязаном жилете. На борту, вместо поварского колпака, он повязывал голову также по-пиратски – белым платком. Подал на луженом подносе серебряную чарку и крендель с маком.

Петр Алексеевич взвесил чарку в руке, по-матросски истово вытянул крепчайшую водку с сивушным духом и, торопливо кидая в рот кусочки кренделя и жуя, сказал Неплюеву:

– На ночь станем на якорь у Наровы, ночевать буду на берегу… Дно промерял?

– У приток-Наровы с правого берега песчаная банка, с левого – одиннадцать фут…

– Ну, добро… Ступай…

Петр Алексеевич снова остался один на горячей палубе у штурвала. От выпитой чарки пошло по телу веселье, и он стал припоминать, то посапывая, то усмехаясь, третьеводнешнее славное дело, от которого у короля Карла должно потемнеть в глазах с досады…

2

Фельдмаршал Шереметьев вел осаду Юрьева с прохладцей, – особенно не утруждал ни себя, ни войско, надеясь одолеть шведов измором. Его многоречивые письма Петр Алексеевич комкал и швырял под стол. Черт подменил фельдмаршала, – два года воевал смело и жестоко, нынче, как старая баба, причитывает у шведских стен. Когда в нарвский лагерь прибыл наконец фельдмаршал Огильви, взятый настоянием Паткуля из Вены на московскую службу за немалое жалованье, мимо кормления и всякого винного и иного довольствия – в год три тысячи золотых ефимок, – Петр Алексеевич передал ему командование и в нетерпении кинулся под Юрьев.

Фельдмаршал его не ждал, – в полуденный зной после обеда похрапывал у себя в шатре, в обозе, за высоким валом, и проснулся, когда царь сорвал у него с лица платок от мух.

– На покое за рогатками спишь, – крикнул и завращал сумасшедшими глазами. – Иди, показывай мне осадные работы!

От такого страха у фельдмаршала отнялся язык, не помнил, как попал ногами в штаны, поблизости не случилось ни парика, ни шпаги, так – простоволосый – и полез на лошадь. Подбежал военный инженер Коберт, спросонок также не на те пуговицы застегивая французский кафтан; за эту осаду он только и сделал добpoго, что разъел щеки – поперек шире – на русских щах. Петр злобно кивнул ему сверха. Втроем поехали на позиции.

Здесь все не понравилось Петру Алексеевичу… С восточной стороны, откуда вело осаду войско Шереметьева, стены были высоки, приземистые башни укреплены заново, равелины звездой выдавались далеко в поле, и рвы перед ними были полны воды. С запада город надежно обороняла полноводная река Эмбах, с юга – моховое болото. Шереметьев подобрался к городским стенам глубокими шанцами и апрошами – весьма осторожно и не близко, из опасения шведских пушек. Его батареи поставлены были и того глупее, – с них он бросил в город две тысячи бомб, зажег кое-где домишки, но стен и не поцарапал.

– Известно вам, господин фельдмаршал, во сколько алтын обходится мне каждая бомба? – угрюмо проговорил Петр Алексеевич. – С Урала везем их… А не хочешь ли ты за эти две тысячи напрасных бомбов заплатить из своего жалованья! – Он выхватил у него из подмышки подзорную трубу и водил ею, оглядывая стены. – Южная мура[15]ветха и низка. Я так и думал… – И быстро оглянулся на инженера Коберта. – Сюда надо кидать бомбы, здесь ломать стены и ворота. Отсюда надо брать город. Не с востока. Не удобства искать для-ради того, что там место сухо… Победы искать, хоть по шею в болоте…