Последний год Достоевского - Игорь Волгин

Близорукий митрополит Исидор и дальновидный Победоносцев

Анна Григорьевна говорит так: пока родственники ездили объясняться с игуменьей, её посетил редактор «С.-Петербургских ведомостей» В. В. Комаров. «Он объявил, что является от имени Александро-Невской лавры предложить на её кладбищах любое место для вечного успокоения моего мужа. “Лавра, – говорил В. В. Комаров, – просит принять место безвозмездно и будет считать за честь, если прах писателя Достоевского, ревностно стоявшего за православную церковь, будет покоиться в стенах Лавры”»[1393].

По словам Любови Фёдоровны, Анну Григорьевну посещает не Комаров, а некий лаврский монах, который «“по поручению братии” обращается к вдове с аналогичной просьбой»[1394].

«Предложение, сделанное Александро-Невскою лаврою, – продолжает Анна Григорьевна, – было столь почётно, что было истинно жаль его отклонить»[1395]. И так как с Новодевичьим монастырём все разладилось, то желание Лавры получило удовлетворение.

Итак, если верить семейному преданию, инициатива погребения Достоевского в стенах Александро-Невской лавры исходила от самой Лавры и отвечала, так сказать, заветным чаяниям её руководства. Однако существует один малоизвестный источник, который заставляет усомниться в этой – ныне общепринятой – версии.

Речь идёт о дневнике генеральши Александры Викторовны Богданович. Её муж, Евгений Васильевич, исправлял должность церковного старосты Исаакиевского собора. Он не был чужд литературы: его перу принадлежит множество душеспасительных брошюр. Но литературное наследие его жены (хроника трёх царствований) – значительно интереснее.

29 января Александра Викторовна записывает: «Пришёл Комаров, пришёл от покойного Достоевского, говорит, что семья в нищете. Мною была высказана мысль, не попросить ли митрополита похоронить Достоевского безвозмездно в Александро-Невской лавре. Комаров схватился за эту мысль, и меня Е В и он попросили съездить к Владыке и попросить у него разрешения»[1396].

Таким образом, выясняется, что счастливая мысль впервые пришла в голову даме – Александре Викторовне: сама Лавра об этом пока ничего не подозревает. Не подозревает об этом и пресса, приписывая «погребальную инициативу» именно тем, кому следовало озаботиться такими вещами не в порыве сердечного увлечения, а по долгу службы.

В день похорон Достоевского «Голос» сообщал:

«Его Высокопреосвященство Исидор, Митрополит Новгородский и Петербургский, всегда относился с уважением к отечественной литературе и её представителям. Весть о кончине Ф. М. Достоевского глубоко опечалила Священноархимандрита Святотроицкой Александро-Невской лавры, и он, желая достойным образом почтить новопреставленного писателя, сделал распоряжение о безвозмездном отводе места для могилы на лаврском кладбище»[1397].

Если бы корреспонденту «Голоса» каким-то чудом удалось присутствовать при беседе генеральши Богданович с митрополитом Исидором, его информация, надо полагать, была бы выдержана в менее восторженных тонах.

«Митрополит, – записывает Богданович, – встретил очень холодно это ходатайство, устранил себя от этого, сказав, что Достоевский – простой романист, что ничего серьёзного не написал, что он помнит похороны Некрасова, которые описывались, – было много всякого рода демонстраций, нежелательных в стенах Лавры, и проч.»[1398].

Свидетельство А. В. Богданович более чем красноречиво. Высший церковный иерарх (за полуторавековым отсутствием патриаршества – первый в России по своему положению духовный пастырь) категорически отказывается поддержать столь невинную и, главное, казалось бы, столь выгодную для Церкви идею. При этом его доводы достаточно любопытны.

Во-первых, в глазах Исидора Достоевский «простой романист». Если для игуменьи Новодевичьего монастыря автор «Братьев Карамазовых» – человек мирской, равный всем прочим мирянам и абсолютно ничем не заслуживший просимой его родственниками материальной уступки (мзда, взимаемая монастырём, для всех одинакова), то высокопреосвященный Исидор приводит доводы идеологического порядка: покойный – с точки зрения Церкви – «ничего серьёзного не написал».

Во-вторых, владыка опасается «всякого рода демонстраций». Но Достоевский – не Некрасов. Он – писатель, по-видимому, благонамеренный.

Тем не менее настоятель Александро-Невской лавры выказывает присущую его сану осторожность: он не переоценивает степень этой благонамеренности.

Официальная Церковь в лучшем случае индифферентна к самому Достоевскому и к его делу. Эта официальная сдержанность граничит порой с прямой подозрительностью.

В записках Е. Н. Опочинина приводятся слова одного православного священника, русского миссионера в Китае отца Алексия. «Вредный это писатель! – так отзывается о Достоевском отец Алексий. – Тем вредный, что в произведениях своих прельстительность жизни возвеличивает и к ней, к жизни-то, старается всех привлечь. Это учитель от жизни, от плоти, а не от духа. От жизни же людей отвращать надо, надо, чтобы они в ней постигали духовность, а не погрязали по уши в её прелестях. А у него, заметьте, всякие там Аглаи и Анастасии Филипповны… И когда он говорит о них, у него восторг какой-то чувствуется… И хуже всего то, что читатель при всём том видит, что автор человек якобы верующий, даже христианин. В действительности же он вовсе не христианин, а все его углубления… суть одна лишь маска, скрывающая скептицизм и неверие»[1399].

Отец Алексий полагает, что жизнь сама по себе бездуховна. И раз такая жизнь вызывает у Достоевского неподобающий восторг, значит, он вовсе не христианин.