Лунная опера - Би Фэйюй

– Инь Тубэй! – громко сказал отец. – Представитель восьмого поколения рода Инь!

Этот его окрик, по сути, ничем не впечатлял. Однако каждый житель Дуаньцяочжэня осознавал, что среди учителей не было таких, которых бы эта проблема абсолютно не волновала и не трогала. Директор подошел к нему и тихо сказал:

– Почтенный господин, это от него не зависит. Это мы принимаем решение.

Староста группы, покосившись на Тубэя, повторил:

– Это от него не зависит, мы принимаем решение.

Инь Тубэй не признавал для себя преподавательской стези. Он пользовался простым и старым методом саботажа, выказывая тем самым свое пассивное сопротивление. Для него наступило время уединения и печали, единственным успокоением были безмолвные переглядывания с Яньцзы. Яньцзы считалась самой красивой девушкой с улицы Циншицзе, весь ее облик и выражение лица несли ощущение радости. Вплоть до второй ступени старшей школы Яньцзы и Тубэй учились вместе, а потом Яньцзы вдруг бросила школу и вместо матери стала торговать в бакалейной лавке. Целыми днями она просиживала в своем магазинчике, словно отраженный в воде нежный цветок, накрытая неосязаемым покрывалом печали. С каждым человеком Яньцзы соблюдала определенную дистанцию, как будто она жила внутри зеркала, к ней можно было прикоснуться, но не более. Первый раз Тубэй явно заявил о своих чувствах одним из вечеров, когда отключили электричество. Такие моменты как нельзя лучше подходят для проявления первой любви. Тубэй захватил деньги и отправился за свечами. Яньцзы в это время как раз стояла в отсвете пламени от двух свечей из белого воска. В этом освещении ее силуэт создавал противоречивое впечатление стремления и отказа. Тубэй зашел к ней в лавку, протянул новую сотенную купюру, на которой слева от изображения Чжу Дэ на чистом пространстве он вывел стихотворные строки:

Так просто не вернуться мне из переулка Циншисян назад,

Мечтаю издали увидеть я твой кинутый вдогонку взгляд.

Яньцзы, конечно же, увидела эти две строчки. Она наклонила голову и очень внимательно прочитала написанное. В этот волшебный миг ее руками и всем ее существом завладела эта вещица. Отсвет свечи на стене усиливал ощущение ее смятения. Яньцзы отступила назад и запихнула деньги в карман, два язычка пламени чутко откликнулись на ее движение, но тут же вернулись в исходное положение, изображая полное спокойствие. Попутно Яньцзы вытащила две свечи и поставила их на стеклянный прилавок. Тубэй взял их и вышел. Едва Тубэй вернулся домой, как тут же дали электричество. Переулок Циншисян вновь осветился огнями. Сжимая в руке свечи, Тубэй счастливо вопрошал себя: «Как она догадалась, что я пришел за свечами?» Он выключил лампу и зажег свечу, свет которой дарил невероятно прекрасные ощущения. Живя в городе, Тубэй пришел к главному заключению: любовь имела место быть лишь в доэлектрификационную эпоху. А с появлением электричества от любви не осталось и следа. Свет от свечи является ее последним нежным лучиком. Во время выключения электроэнергии ее пламя дарит яркий предсмертный отблеск этого чувства.

В июле того года Тубэй завалил вступительные экзамены в вуз. Свои результаты Тубэй объявил отцу в день окончания экзаменов. Тот плотно сжал губы и ничего не говорил. Отсутствие зубов придавало выражению его лица горькое ощущение абсолютной беспомощности. Это изменило его донельзя. Вид его представлял грустное зрелище. Отец заложил руки за спину. Полагая, что Тубэй очень расстроился, он хотел успокоить сына. В его словах утешения, как и во время преподавания, содержались всевозможные цитаты из канонических текстов, которые он приводил без единой запинки: «С горой Тай-шань под мышкой не перешагнуть Северное море. Это невозможно. Ну и пусть». Когда он произнес это свое «ну и пусть», в его исполнении это прозвучало как-то необычно, это напомнило преисполненный отчаяния выброс струящихся рукавов во время исполнения традиционной пекинской оперы, «ну-и-пусть».

Отец тем вечером изрядно выпил и наговорился, его изощренные примеры из древнекитайских текстов и поговорок лились потоком. Тубэй пил вместе с отцом, и в конце концов он понял, из-за чего тот убивался. Его «ну и пусть» относилось не к Тубэю, а к миссии и заветам семейства Инь. Подтекстом этого «ну и пусть» звучали горькие для восьми поколений предков слова о том, что клан семейства Инь прекращает свое существование! Под занавес отец вспомнил народную пословицу, на примере которой он сделал заключение о своих недостойных сыновьях: «Сын-тигр хуже, чем сын-семьянин». Это относилось к Тунаню. А о Тубэе он отозвался еще жестче: «Сын-баран хуже, чем сын-волк». Сказав это, отец замолчал и плотно сжал губы. Тубэю показалось, что именно такое твердое и одновременно уязвимое выражение лица присуще всем представителям их учительского рода. После этого старик закрыл глаза, откинулся назад и потерял сознание.

Отца отвезли в больницу. Сначала ему поставили диагноз «тепловой удар», однако не все было так просто. После того как они поменяли две больницы, состояние отца только ухудшилось. Его организм напоминал целые недра всяких болячек: чем глубже проводили обследование, тем больше недугов у него находили. Сначала ему сделали рентген с применением бариевой каши, потом сделали гастроскопию, потом провели гистологический анализ, в результате, к всеобщему ужасу семейства Инь, у него обнаружили рак желудка в последней стадии. Оказывается, он болел уже два или три года, но просто не замечал. Когда отца положили на операционный стол, то после разреза хирург тотчас зашил его снова. Вернувшись из больницы, отец обронил лишь одну фразу: «Перед предками позора не оберешься». В течение следующих двадцати с лишним дней отец отказывался от всякого лечения и проводил целые дни в ободранном плетеном кресле. Скрип, который издавало это старое кресло, казался еще более невыносимым, чем стон отца. Старик же, свесив голову, отупело взирал на снующих по улице Циншицзе детишек. Он никак не мог смириться с мыслью, что яркая полная луна в конце концов становится ущербной. День и ночь он повторял лишь одну и ту же фразу, которую произнес после возвращения домой: «Перед предками позора не оберешься». Эти слова и стали его предсмертным заявлением. Он повторил их раз сто.

Закончив с похоронами, Тунань возвратился в свой провинциальный центр, но через неделю неожиданно вернулся снова. Едва переступив порог, он воскурил в память отца свечи и отбил поклоны. Закончив обряд поклонения, он подозвал к себе Тубэя и сказал:

– Отбивай поклоны.

Тубэй послушался. Когда он уже вставал на ноги, старший брат вытащил плотный желтый конверт, это было извещение университета о зачислении. Без всякого выражения на лице он произнес:

– Это особое платное отделение, восемьдесят тысяч юаней.

Тубэй был застигнут врасплох, происходящее напоминало сон, ему с трудом верилось во все это. Он принял конверт, мельком взглянул на него и, подняв голову, спросил:

– Но почему в педагогический?

Старший брат, глядя на него, сделал шаг вперед:

– Повтори, что сказал.

Тубэй заткнулся. Когда брат произносил эту фразу, Тубэю надлежало замолчать. Как ни крути, а рок учительского ремесла его все же настиг. Судьба есть судьба, и если раньше Тубэю суждено было увязнуть под бдительным оком отца, то теперь он был погребен под молчаливым распоряжением старшего брата. Тубэй отвел взгляд, мысли его улетели вдруг совсем далеко. Словно в глаза ему дунул холодный ветер, донесшийся из глубины ста пятидесяти лет, из времен двадцать третьего года правления императора Даогуана.