Лавка нищих. Русские каприччо - Борис Евсеев

В деревню мусорщиков – Похвиснево – я попал случайно. Искал подходящий лес, чтобы поправить, а потом повыгодней продать собственный деревянный сарай.

В Похвисневе мне указали на один из домов. Это и был дом мусорщиков. Меня они, однако, не узнали, или не захотели узнавать.

В доме все было не так, как это можно было себе представить: радужные, сине-красно-желтые и даже лиловые индийские циновки на полу, местного обтеса, некрашеная, но очень надежная мебель, новенькие, стальные запоры на дверях... на окнах.

Но самое удивительное – в доме было очень тихо: отец молчал, сын напевал едва слышно, мать – то ли пьяненькая, то ли трезвая – дремала, дочери судачили о чем-то полушепотом.

Быстро условившись насчет леса – «вывозите сами, деньги – вперед, место Аленка покажет» – я вышел на деревенскую улицу.

Аленка – старшая дочь, лет восемнадцати-двадцати – шла сзади.

– Как зовут твоего брата? – спросил я, обернувшись. Она не ответила. Однако, чуть погодя, догнала меня и без всякой видимой связи сказала:

– Здесь, в деревне, – мы другие. Ну, в общем, не такие, как у вас в поселке. А брата – никак не зовут. Верней, он своего имени не выносит. Даже произносить не разрешает. Поэтому мы зовем его «Нормалек». Если короче – «Норик». Это ему нравится. А по-настоящему – он Вадим. И отец наш – Вадим Вадимыч. Норик страшно злится на отца, думает: отец, повторив имя, повторил для сына и все свои напасти. А еще Норик говорит: «Вадим – это который водит, или которого водят. Черт отца все жизнь водил и меня водить станет». Бред, конечно. А прикинешь – четыре Вадима! Как вам это? Если б у вас в семье всех Вадимами звали? Просто дурдом... За прудочком – налево, здесь недалеко...

Осмотрев и даже обстукав продававшийся лес и возвращаясь все той же дорогой, я на миг приостановился у пруда. Аленка, по-прежнему державшаяся сзади, неслышно подкралась, легко толкнула в спину.

Была середина октября, летняя теплынь еще цеплялась за холмы, деревья. В длинном модном городском плаще барахтался я в пруду. Аленка смеялась.

– Не утопнешь – так чистым выйдешь! Мы, после вашего поселка, здесь завсегда прямо в одежке купаемся. И летом, и осенью, и весной. Кроме зимы – всегда. А как же! Мусор ваш, да чистота-то – наша!

Через полчаса, выжав в ближнем – еще не голом, не проглядываемом насквозь – осиннике мокрый плащ и кое-как просушив пиджак и брюки, я возвращался назад мимо дома мусорщиков.

Аленка из окна ласково смотрела на дорогу. В доме было все так же тихо.

Внезапно голосом чистым, голосом тонким и печальным, в сенях запел Норик:

Бедным войду я – выйду богатым.

Бедным войду... выйду богатым...

Было ясно: Норик выпевал-рассказывал свою жизнь. Но повторял он при этом только одно песенное коленце.

Правда, повторял на все лады, со всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками:

Бедным войду? Бедным войду, ух!

Бедным войду – так выйду богатым!

Вздрагивая в сырой одежде, я шел и отгонял от себя ненужные мысли. А они, эти мысли, вертелись вокруг одного и того же:

«Жизнь – вход. Смерть – выход. Бедным войду. А выйду ли богатым?.. И кто, если правду сказать, лучше: мы, говнюки, мусор до небес громоздящие, или мусорщики (тоже говнюки) – его сжигающие?.. Бедным... Богатым... Бедным войду я...»

На следующий день я узнал: мусорщика Вадима сбила на Ярославском шоссе грузовая машина.

Тут налетели суматошные дни: долгожеланный, но и какой-то слишком поспешный переезд в Москву, вещи, мебель, документы, грузовая машина.

За день до отъезда, махнув на все рукой – что уложили, то и увезем, – я вышел пройтись по поселку. У еще недавно обугленного, а два дня назад так даже и до последней деревяшки выгоревшего дома, стояли несколько мужиков. Они смотрели, как две незнакомые женщины выламывают из фундамента кирпичи, складывают их в мешки, волоком оттаскивают к легковушке-пикапу. Рядом с мужиками, утратив былую немоту и косноязычность, по привычке чуть поплевывая и помахивая руками, тупцевал Нормалек. Он взахлеб о чем-то мужикам рассказывал. Те его не слушали. Им гораздо интересней было глазеть на молодых «интелихэнтных» баб, выламывавших фундамент для дачи.

– Рука с неба спустилась! Ну! И толкнула! Ну! А потом и совсем прибрала! – захлебывался Норик. – Така больша рука! В синий нарукавник просунута. И пальцы на той руке – без ногтей!

Я стоял столбом.

Поразило не то, что Нормалек жив (а говорили – мертв) и не то, что он так раскричался-разговорился. Поразила его одежда: чистая, новая. Одежда не мусорщика, одежда завернувшего на часок в наш неблизкий поселок – может, сдуру, а может, и по надобности – представителя серьезной московской фирмы...

Оказалось: насмерть был сбит машиной отец Нормалька, тоже Вадим. Отсюда и путаница.

Нормалек все кричал про руку, которая опустилась сверху, щелкнула по лбу отца и тот упал, а машина его и переехала. Потом вдруг как-то странно затих, засморкался, поднес руки к лицу. Новая роскошная одежда его явно смущала. Он заметил мой взгляд, стал бормотать: «а что? купил, не украл, деньги мои, не отцовские...»

Вдруг, видно собравшись с духом, давясь слюной и выплевывая ее между словами, он два раза подряд крикнул:

– Бабло – побеждает зло! Бабло – побеждает зло!

Я развернулся, медленно побрел восвояси. Потом все-таки не выдержал, глянул назад: Нормалек как раз заканчивал плевать мне вслед. Чтобы это дело скрыть, он раззявил рот пошире, втянул в себя воздуху и завел свое привычное:

Бедным войду я, а выйду богатым...

Тут из-за спин мужиков вывернулась мать-пьянчужка, толкнула Норика в спину.

– Деньги, ирод, куда тратишь! Куда их тратишь, я спрашиваю?

Нормалек резко от матери отмахнулся, потом засмеялся. Мать ушла.

Я тоже заторопился домой, пытаясь успокоить себя первыми пришедшими в голову словами: «Один человек уходит. И развязывает узелки ума другому. Жизнь меняется. Течет черт знает как и непонятно куда. Странно, куда это она течет?..»

Так эти невыдуманные приметы нашего бытия плотными столбами рядом со мной и стоят: странная жизнь, непонятный октябрь, бабло, побеждающее зло, прозрачное гниенье, обугленная бедность, мусорные пространства. Стоят, потом сменяются белейшей изморозью, уже никакого мусора в себе не содержащей. Стоят и, видно, ждут лишь случая, чтобы и наш мусор, мусор остроцарапающий, человечий, быстрым и чистым пламенем морозов выжечь дотла. До костей, до соринки, до щепки.

Эта лавчонка стояла на отшибе, в Мытищах.

Несколько ряженых вломились в нее ранним утром. Накрапывал дождь. Иногда дождь переходил в снег. Шла масленица. Начинался широкий четверг.

– Сыр, мясо и колбасу – в мешки! Деньги – на прилавок! Бутылки – в ящики!