Методология мышления. Черновик - Андрей Курпатов

Можем ли мы свести в таком случае все к фокусу своего внимания и сказать, что, мол, осознается то, на что направлено мое сознание? Возможно, но это ничто не изменит. Наша интеллектуальная функция работает вне непосредственной и жесткой связи с осознанностью (по крайней мере, в привычном смысле этого слова), а что конкретно из ее работы в данный момент нами осознается, не имеет, по существу, никакого значения. Здесь главное нацеленность, сосредоточенность поиска, о чем прекрасно писал Анри Пуанкаре в своей статье «Математическое творчество». Здесь важно принуждение интеллектуальной функции к решению данной конкретной задачи, а она уже сама, если такое принуждение сделано, как-то решит это внутри своих блоков.

Все это, короче говоря, сильно напоминает «принцип доминанты», описанный Алексеем Алексеевичем Ухтомским. В психике одновременно сосуществует множество нервных центров – «блоков», и все они «живы» (то есть в них постоянно что-то происходит, они решают какие-то свои задачи, производят некую активность). Но стоит некоему фактору оказать воздействие на психику, как какой-то из этих «нервных центров» («блоков») неизбежно становится приоритетным, а его активность начинает тут же стягивать на себя активность других центров. Собственная функциональная «масса» этого «центра» («блока») будет нарастать, втягивая в свою орбиту другие центры, а активность центров, которые ничем данному делу помочь не могут, и вовсе сойдет на нет (рис. 16). В конечном счете, условно говоря, «вся» психика будет работать на определенный результат данного «центра» («блока»).

Рис. 16

Принцип доминанты по А.А. Ухтомскому

Таким образом, важно не то, что, как мне кажется, мною осознается, а насколько я – на самом деле, фактически – сосредоточен на решении задачи, иными словами, насколько сильно моя интеллектуальная функция занята сейчас решением данной задачи, насколько масштабны ее силы, стягиваемые сейчас к обнаружению искомого решения. Конечно, вся моя интеллектуальная функция целиком никогда не может быть мною направлена на решение той или иной задачи, но тренировкой можно добиться многого.

«Объемы», «массы», «силы», «интенсивности» и т. д. – то, что, как нам кажется, существует вовне, есть наш способ организации окружающего нас мира. То есть не они существуют вне нас, а это мы думаем ими – массами, силами, объемами, интенсивностями. Они уже – как несодержательные сущности – присутствуют у нас в голове.

Причем можно быть уверенным, что в скором времени нейрофизиология даст этому вполне конкретное объяснение – точно так же, как сейчас она объяснила нашу способность производить и понимать метафоры, а также связь музыки с движением определенной смежностью соответствующих отделов мозга.

Окажется, вероятно, что мышление каждого отдельного индивида отличается в его собственном восприятии – в зависимости от того, какие отделы его мозга имеют лучшие связи с остальными, или просто от того, какие из них в большей степени актуализированы в данный момент времени. Поэтому мышление данного индивида может быть, условно, более «ярким» или более «звонким», более «объемным» или более «насыщенным», более «сильным» или более «пересыпчатым».

Но в любом случае в основе нашего мышления обнаруживаются как раз эти модальностные специфики, выраженные в логике казуальности, пространственной протяженности и временности.

Мы мыслим этими универсалиями – большим и малым, тяжелым и далеким, тонким и сложным, пустым и огромным, ярким и сильным, единичным и множественным, кучей и парами, высоким и мощным, мелким и незначительным, избыточным и переполненным, быстрым и медленным, долгим и мгновенным, пространством и территориями, зонами и областями [С. Пинкер]. Иными словами, это наш способ организации объектов: наши объекты, а все они интеллектуальные, – так даны нам, то есть фактически такими.

Вовне нас нет этих масс, интенсивностей, ни самих этих объектов. И то и другое – всегда лишь результат некого нашего отношения с чем-то, что находится по ту сторону нашего рецепторного аппарата. Конечно, это не значит, что соответствующих явлений вне нас нет в принципе, и меня, например, не придавит камень, упавший с горы, или я смогу просуществовать хотя бы мгновение на поверхности Солнца. Однако наличие этих явлений с той стороны и то, как я их воспринимаю по эту сторону, – разные вещи.

В сущности, важно лишь то, что всякий интеллектуальный объект для нас – тяжел или легок, длинен или пуст и т. д. и т. п. Причем это касается всех интеллектуальных объектов. Например, научная теория может быть тяжелой, прозрачной, муторной, мощной. Равно как и мое отношение к Петру – объемным, глубоким или никаким. Равно как и сам Петр может ощущаться мною поверхностным, мелким или скользким.

То есть моя психика с одинаковой легкостью присваивает Петру, например, тяжесть – и потому, что он весит двести килограммов, и потому, что в его обществе, по причине отсутствия у него чувства юмора, нельзя шутить, и потому, что он, как мне кажется, рассуждает слишком сложными (тяжеловесными) конструкциями. Во всех этих случаях я имею дело с «тяжелым интеллектуальным объектом», с фактической тяжестью.

И именно эта тяжесть (или массивность, долгота, интенсивность и т. д.) имеет для моей психики фундаментальное значение, а не фактический вес – или что бы то ни было еще – в граммах.

Из всего этого ясно, интеллектуальные объекты (в них мы можем вкладывать все что угодно и как угодно, но продолжаем воспринимать как целое) фактически соотносятся в нас в соответствии с этими универсалиями – тяжести, мощности, сложности, объема, продолжительности, интенсивности и прочими «характеристиками».

То есть я фактически оперирую в рамках своей интеллектуальной функции этими универсалиями – по крайней мере, в том смысле, что все, что происходит в пространстве психического, переводимо на язык этих универсалий и может быть на нем осмыслено. Именно это оперирование, по существу, и есть фактическое мышление. Причем я совершаю это оперирование совершенно непроизвольно, когда, например, выбираю прохожего, которого я решусь остановить, чтобы узнать у него дорогу в библиотеку. Однако я могу совершать это оперирование и намеренно, мысленным усилием, но в этом случае крутить в себе соответствующими объемами, массами, силами, интенсивностями, общностями и т. д. – это почти физический труд.

Так что не стоит удивляться, когда Альберт Эйнштейн утверждает, что наука только на один процент – вдохновение, а все остальное в ней – тяжелая работа. Впрочем, полагаю, и «тяжесть» атома по Нильсу Бору, и «тяжесть» вселенной по Минковскому были в его интеллектуальном пространстве вполне сопоставимыми величинами.

Каким образом интеллектуальная функция оперирует интеллектуальными объектами? Чтобы понять это, необходимо уяснить для себя сущность феномена «отношения». Два абстрактно взятых объекта не находятся друг с другом в отношении, они могут быть лишь нами в него поставлены. Но «быть поставленным в отношения с чем-то» – не то же самое, что быть в отношении.