Родина - Фернандо Арамбуру

– Аранчу доставили в больницу Пальмы в очень тяжелом состоянии, потребовалось провести трахеотомию, применить аппарат искусственного дыхания и прочее, хотя сейчас нет никакой необходимости все это перечислять, потому что вряд ли тебе так уж хочется знать такие подробности. Достаточно сказать, что в то время Аранча не могла сама ни дышать, ни говорить, ни, разумеется, принимать пищу. Короче, ее жизнь целиком и полностью зависела от посторонней помощи.

Чато убили дождливым днем всего в нескольких метрах от подъезда их дома. И священник, хитрая бестия, настойчиво советовал Биттори отпевать его в Сан-Себастьяне. Как это? Туда, мол, придет больше народу. На что она ответила: об этом не может быть и речи, мы местные, нас крестили в поселке, венчали в поселке, и здесь, в поселке, моего мужа убили. Священник сдался. Он отслужил заупокойную мессу, и колокол отзвонил по новопреставленному. Местных жителей в церкви было совсем немного. Несколько политиков из числа конституционалистов, несколько родственников, специально приехавших по этому случаю, и мало кто еще. Люди с его фирмы? Ни одного. В проповеди не прозвучало даже намека на убийство. Трагическое событие, всех нас потрясшее… Аранчу Биттори в церкви не видела, но Шавьер говорил, что она сидела вместе с мужем в задних рядах. Выразить свои соболезнования они не подошли, но на отпевании присутствовали, не то что другие. И это Биттори тоже не забывает.

Между тем мать с сыном дошли до туннеля в районе Антигуо – и что дальше? Решили возвращаться. Шавьер продолжал рассказывать о болезни Аранчи, правда сильно все упрощая, чтобы было понятнее. Биттори с задумчивым видом куда-то смотрела – взгляд ее улетел за пределы города, за горы и за далекие и редкие облака. Она наблюдала там картины, которых не видела никогда раньше и которые сейчас возникли перед ней в первый раз: Аранча, утыканная трубками, Аранча, говорящая да или нет с помощью одних только век. Что ж, они это заслужили. Хотя нет, не так: Аранча этого не заслужила, уж она-то ни в коем случае этого не заслужила.

– Ama, кажется, ты меня не слушаешь.

– Ты зайдешь ко мне пообедать?

– Нет, не смогу.

– У тебя свидание? И как же зовут эту счастливицу?

– Ее зовут медицина.

В лучшем случае, по словам Шавьера, Аранча сможет когда-нибудь передвигаться по дому, но с чьей-либо помощью или опираясь на палку. Но ест она сейчас самостоятельно, хотя нельзя оставлять ее при этом без присмотра. Нельзя исключать в будущем и фонацию.

– Исключать что?

– Что она сможет пользоваться голосом.

Однако, как бы Аранча ни старалась восстановить здоровье (а она, как говорят, действительно старается), Шавьер не верит, что больная когда-нибудь вернется к тому, что называют нормальной жизнью.

Они уже собирались разойтись, так как дошли до часов Ла-Кончи. И тут Биттори спросила:

– А ты ничего не хочешь сказать мне про результаты моего анализа крови?

– Да, кстати… Очень хорошо, что ты напомнила. Чуть не забыл. Кое-какие показатели мне там не слишком нравятся, и я попросил Арруабарену всерьез тебя обследовать. А в остальном ты у нас крепкая как дуб.

Они поцеловались на прощанье. Мимо проезжали велосипеды, коляски с младенцами, вокруг прыгали городские воробьи.

– А этот Арруабаррена, он кто?

– Мой друг и один из лучших наших специалистов.

Она смотрела, как сын уходит. Но знала, чувствовала, что через несколько шагов он обернется. Из любопытства, по привычке, чтобы проверить, как она. Так и случилось. Биттори, которая продолжала стоять на том же месте, строгим голосом спросила:

– Он онколог, правда?

Шавьер кивнул. И постарался изобразить лицом, что ничего страшного это не означает. Он шел между двумя рядами тамарисков, слегка сгорбившись, наверное, потому что из-за своего высокого роста привык смотреть вниз, разговаривая с людьми. Кто бы мог поверить, что такой мужчина до сих пор остается холостяком. Неужели причина в том, что он не умеет одеваться со вкусом?

Что ж, такие вещи происходят потому, что должны произойти, или, как говорила ее мать, потому что так захотел Господь Бог или так захотел святой Игнатий во исполнение Божьей воли. Какая злая судьба, и почему это случилось именно со мной… И так далее. В голове у нее накопился уже целый набор похожих жалоб на павшие на ее голову беды и невзгоды (ха-ха-ха, не будь циничной, девушка). Однажды она написала на айпэде своему невеселому братцу Горке – или просто напуганному? – что, раз он стал писателем, пусть расскажет также и ее историю. У Горки в глазах сразу вспыхнула тревога, и он поспешно ответил, что нет, что он сочиняет только книги для детей. Аранча снова показала ему экран: “Когда-нибудь я сама напишу об этом и все расскажу”. Она не в первый раз обещала – в виде угрозы? – сделать это.

Мирен обычно выходила из себя:

– Да, напишешь ты, как же, тоже мне писательница нашлась! Сначала зубы научись сама чистить. А главное – для чего? Чтобы рассказать всем и всякому, какие несчастья свалились на наш дом?

Аранча смотрела из своей инвалидной коляски на родителей (кухня, воскресенье, жареная курица) и понимала все лучше (не много ли ты на себя берешь, девушка?), чем мать с отцом, вместе взятые. Вот уж семейка так семейка! Варвары, одно слово варвары. Отец, сильно постаревший, лицо от переживаний покрыто морщинами, на рубашке спереди капля масла. Он уже лет двадцать как перестал ориентироваться в том, что происходит вокруг. Брат Горка живет – или прячется? – в Бильбао и подолгу не появляется и даже не звонит. Второго брата с ними нет, но впечатление такое, будто он всегда здесь, потому что любой разговор неизбежно сворачивает на него. Их богатырь гниет в тюрьме – сколько уж лет? – даже припомнить в точности не могу. Мать почти такая же бесчувственная, такая же равнодушная, как выхлопная труба у мотоцикла, хотя готовит она хорошо, надо отдать ей должное.

Аранча смотрела на мать с отцом, смотрела, как они молча, сосредоточенно жуют, наклонив лица над своими тарелками, и чувствовала волну горечи – или злобы? – поднимавшуюся у нее из груди к горлу (держи себя в руках, девушка). Аранча закрывала глаза и снова ехала на взятой напрокат машине по тому же отрезку шоссе между сосен, когда до Пальмы оставалось всего несколько километров. Аранча с дочерью. Две недели в августе в недорогой гостинице – без вида на море, но и не далеко от пляжа. Эндика, ему тогда было семнадцать, не захотел ехать с ними. Наотрез отказался. Да и младшей дочери не очень хотелось, но Аранча уговорила ее, наобещав кучу развлечений, слегка надавив на чувства и сказав, что купит ей фотоаппарат, несмотря на плохие оценки в школе. Для самой Аранчи главным было хотя бы какое-то время не видеть Гильермо. Она бы одна отправилась куда угодно, но совесть не позволяла оставить детей на попечение отца. Их брак? Да ладно, разве это можно было назвать браком? Скандал за скандалом. Они могли по многу дней не обмениваться ни словом, зато обменивались взглядами, полными презрения, ненависти, отвращения, если уж без взглядов было не обойтись. А дети… А финансовые проблемы… А квартира, купленная общими усилиями… А родственники, что скажут они? Аранча решила терпеть – хотя в глубине души и чувствовала большие сомнения в правильности такого решения, да, чувствовала, к тому же он завел себе подружку и не скрывал этого.