Ключ от незапертой двери - Людмила Мартова

Вера, конечно, всплакнула по поводу его отъезда, но отправиться с ним не предложила. Да он бы и не согласился. Эта женщина, так и оставшаяся чужой, ночами согревала его постель, но в сердце оставался холод, поселившийся там после известия о смерти Анны.

Он покорно принимал ее жаркие ласки. С благодарностью надевал выстиранное ею белье и съедал приготовленную ею еду, но все это ни в малой степени не напоминало ту семейную жизнь, которая когда-то была у его родителей и о которой в далекой довоенной наивной юности мечтал он сам.

Пожалуй, в том, что его насильно отрывали от Веры, таился огромный плюс положения, в которое он попал. Сам бы он не ушел, жил бы дальше тягучей унылой жизнью, в которой не было ни любви, ни привязанности, лишь жалость, помноженная на все ту же безнадежность.

Он знал, что и Вера его не любила. Он был слишком молод для нее. Слишком мрачен. Слишком непонятен. Его книги на немецком языке, когда-то не возвращенные Битнерам, которые он то и дело перечитывал, она, вытирая пыль, перекладывала с боязливым недоумением. Рассказы об удачных операциях вызывали у нее пугливую дрожь. Вера не терпела не только вида крови, но даже намеков на нее. Она жила с ним как жена, потому что мужик в доме все-таки нужен. Да и дом этот, как ни крути, был его, и хоть Василий и сказал, что не будет предъявлять на жилье никаких прав, когда он вернулся, она молча разрешила ему сначала войти, а потом остаться.

Они жили как соседи, волею судьбы оказавшиеся под одной крышей, и, несмотря на близость тел, так и не породнились душами. Его арест, а потом ссылку Вера приняла как роковую неизбежность. А может, в глубине души, так же как и он, вздохнула от появившегося чувства избавления от обрыдлого ярма совместной жизни.

То, что он уезжал, было хорошо еще и из-за Иринки. За те восемь лет, что они провели под одной крышей, он привязался к девочке, которую считал кем-то вроде младшей сестренки. В дочки ему она, конечно, не годилась, а вот в сестренки – в самый раз.

Сейчас ей было уже шестнадцать, из гадкого длинноногого и длинношеего утенка она вдруг в одночасье превратилась в прелестную барышню с округлыми, очень женскими формами и кокетливым взглядом, бросаемым из-под опущенных ресниц. Этот взгляд, очень взрослый и очень женский, Вася привык различать на фронте. Взгляд был призывным, в этом он уж точно не ошибался. Иринка смотрела на него как на мужчину, а это в его планы точно не входило. Для него она была хоть и чужим, но все-таки ребенком. Так что хорошо, что ему пришлось уехать из Ленинграда, очень хорошо.

То, что его не посадили, а всего лишь сослали, несомненно, было заслугой его недавнего пациента, майора НКВД. На третий день после ареста он вошел в кабинет, где находился к тому моменту уже полуживой Василий, сухо приказал выйти избивавшему его капитану и сухо, коротко, не глядя в глаза, сообщил, что Истомина высылают из Ленинграда и отправляют врачом в сельскую больницу. Село Константиновское, Погореловский сельсовет, Вологодская область.

– Больше ничего не могу сделать, – морщась от дыма своей же папиросы, сказал майор. – Я, конечно, ваш должник, Василий Николаевич, если бы не вы, загнулся бы я от своей язвы, но не могу. И так собой рискую, вы уж поверьте.

– Я верю, – разбитым в кровь ртом ответил Василий. – Спасибо и на том. А деревня – что ж, в деревне тоже люди живут. Хорошо, что врачевать разрешаете.

На сборы ему дали всего один день. И вот, неловко чмокнув Веру куда-то в край уха, он, не оглядываясь, ушел из родного дома, на вокзале сел в вагон и теперь, сидя в брюхе раскормленного поезда-удава, ехал к своей новой жизни.

До цугундера Истомина довела любовь к порядку. Педант и чистюля он был неимоверный, поэтому раз в месяц обязательно наводил порядок в своем рабочем столе, в котором и до этого все лежало строго на своих местах.

Тем не менее в промежутке между операциями Василий вытряхнул все из ящика стола, протер сам ящик влажной тряпочкой, постелил свежую газету, убрал все вещи, проследив, чтобы они лежали в нужном ему порядке, старую газету затолкал в мусорное ведро и снова ушел в операционную.

Газета в ведре и стала поводом для доноса. Раскладывая ее на дне ящика, а затем выкидывая, Василий совершенно не подумал о том, что передовица номера посвящена товарищу Сталину и снабжена его же фотографией. За то, что он выкинул в помойку изображение великого вождя, его и арестовали.

В первую же ночь, проведенную в камере, Василий путем недолгих логических умозаключений пришел к выводу, что донес на него, скорее всего, Игнат. Верный Игнат, с которым он выбрался из окружения в сорок первом, прошел через всю войну, спал под одной шинелью, устроился в одно отделение Александровской больницы и уже восемь лет не отпускал от себя ни на шаг.

Поступать в институт Игнат отказался наотрез, но работу свою выполнял хорошо и аккуратно, давая фору медсестрам и пользуясь уважением пациентов. Пару лет назад Василий, став ведущим хирургом, выбил для Игната назначение на должность старшего медбрата отделения. Это повлекло за собой повышение зарплаты, и Игнат, который, в отличие от своего фронтового товарища, обзавелся женой и дочкой, был Истомину очень благодарен, о чем не уставал напоминать при любом удобном случае. И при первом же удобном случае, которым стала выброшенная газета, он сдал Василия в НКВД.

Зачем он это сделал, для Васи так и осталось загадкой. Поступок Игната казался алогичным. Он не нес никакой выгоды лично для него, и Василию было странно, что, поддавшись на голос «черного человека» внутри себя, Игнат так легко разрушил то фронтовое братство, которое между ними установилось.

Впрочем, думать про Игната было неинтересно. Вспомнив про него на мгновение в душном и дымном пространстве вагона, Василий тряхнул головой, провожая некстати нахлынувшую мысль, и снова посмотрел в окно. Поезд стоял в Череповце. Именно сюда отправили высланного из Ленинграда Генриха, именно отсюда он отправился дальше, в Казахстан. И по иронии судьбы Василий, тоже высланный из родного города, проездом оказался именно здесь.

«Все в жизни повторяется», – подумал он равнодушно.

Это непривычное, убийственное равнодушие появилось в нем сразу после ареста. Как будто часть души отмерла, покрывшись потрескавшейся коркой. Где-то там, под коркой, остались живые мысли и чувства, но им не удавалось пробиться наружу, будто погребенным под застывшей лавой.

Так же легко, как будто скользя по поверхности, он вспоминал про последнюю встречу с Анзором Багратишвили. Того перевели из Азербайджана в Белоруссию, и по пути в новую часть он заехал на несколько дней в Ленинград, чтобы повидаться со старым другом. Было это всего за пару месяцев до Васиного ареста, и он благодарил судьбу, что она позволила им с Анзором свидеться до того, как его жизнь круто изменилась.

В пятидесятом году друг женился, а спустя положенные природой девять месяцев у него родился сын Гурам. Анзор, ссыпая пепел с папиросы, тыкал в лицо Василию фотографии, с которых улыбался щекастый двухлетний карапуз с темными кудрявыми волосами.