Последняя девушка. История моего плена и моё сражение с "Исламским государством" - Надия Мурад

Ширин подготавливала моя мать, покрасив ее руки красновато-коричневой хной и перевязав их белым шарфом. Поскольку она была незамужней, ее волосы убрали в одну длинную косу. Если у нее были какие-то золотые украшения, то их положили вместе с ней. «Когда хоронят человека, то нужно похоронить и золото», – говорят езиды. Как и Измаила, Ширин омыли и одели в белое, а после пронесли ее тело во главе траурной процессии до окраины, где поджидал грузовик.

Эти ритуалы очень важны, потому что, согласно езидизму, загробная жизнь предъявляет много требований, и мертвые в ней могут страдать точно так же, как и живые. Они полагаются на нашу помощь и сообщают нам, что им нужно, в наших снах. Часто бывает, что во сне людям являются родные, которые жалуются на голод или носят потрепанную одежду. Проснувшись, люди раздают бедным еду или одежду, а в награду Бог дает их покойным близким еду и одежду в загробной жизни.

Мы считаем, что каждый езид должен совершать такие благие дела, отчасти потому что верим в переселение душ. Если ты был хорошим человеком и благочестивым езидом при жизни, то твоя душа возродится снова и ты вернешься к людям, которые тебя оплакивали. Но прежде ты должен доказать Богу и его ангелам, что заслуживаешь возвращения на землю, к жизни, которая даже может быть лучше той, что ты оставил.

Пока душа странствует в загробной жизни в ожидании возрождения, с телом дело обстоит проще. Нас обмывают, заворачивают в ткань и хоронят, отмечая могилу кольцом обычных камней. Нас должно как можно меньше преград отделять от земли, чтобы мы быстрее передали наши тела, чистые и целые, породившей нас земле. Важно, чтобы езида похоронили как следует, с молитвами. Без этих ритуалов наши души могут и не возродиться, а тела никогда не вернутся домой.

9

12 августа командир боевиков предъявил собравшимся в джевате ультиматум: либо мы переходим в ислам и становимся частью халифата, либо пожинаем плоды своего упрямства.

– Нам дали три дня на решение, – сообщил Элиас во дворе, беспокойно вращая глазами. – Если мы не согласимся, то сначала должны будем заплатить штраф.

Когда Элиас вернулся, я была в душе и через трещину в двери видела, как он разговаривает с матерью, после чего они оба заплакали. Не смыв мыло с волос, я схватила первое попавшееся платье, которое на моем худом теле трепетало, как палатка на ветру, и подбежала к стоявшим во дворе родным.

– А если мы не заплатим? – спросила мать.

– Пока они говорят, что отвезут нас к горе и поселятся в Кочо сами, – ответил Элиас.

Его белая нижняя рубашка, которую носят все благочестивые езиды, посерела от грязи и пота. Он говорил ровным голосом и больше не плакал, но было заметно, что он в панике. Еще ни одному езиду в Синджаре не предлагали заплатить штраф вместо обращения, как это предлагали иракским христианам. Он был уверен, что боевики лгут, давая нам выбор, возможно, даже издеваются над нами. Он дышал медленно и размеренно и, должно быть, уговаривал себя сохранять спокойствие ради нас; на пути домой из джевата он наверняка отрепетировал свои слова. Таким хорошим братом он был. Но все же он не смог сдержаться и, не обращаясь ни к кому конкретно, добавил: «Ничего хорошего из этого не выйдет». И снова повторил: «Ничего хорошего».

– Собираем вещи, быстро, – тут же перешла к делу мама, бросаясь к двери дома.

Мы собрали все, что, по нашему мнению, могло пригодиться: сменную одежду, пеленки, детское питание и наши иракские удостоверения личности, в которых было написано, что мы езиды. Мы бросали в сумки драгоценности, хотя их было мало. Мама взяла продуктовую карточку, полученную после смерти отца, а братья – запасные аккумуляторы для телефонов. Джилан, скучавшая по Хезни, взяла одну из его рубашек – черную, с длинным рядом пуговиц, которую постоянно прижимала к себе во время осады.

Я открыла в спальне тумбочку, которую делила с Катрин, и достала главную свою драгоценность – серебряное ожерелье с фианитом и такой же браслет. Мама купила их мне в Синджаре в 2013 году, после того как меня ударил оторвавшийся от трактора трос, пока я загружала в прицеп сено. Меня словно со всей силы лягнула в живот лошадь, и я едва не умерла. Пока я лежала без сознания в больнице, мама бегала по базару в поисках подарка. «Когда ты выйдешь отсюда, я подарю тебе сережки», – шептала она. Так она благодарила меня за то, что я осталась в живых.

Я уложила ожерелье с браслетом поверх запасной одежды в маленькую черную сумку и плотно застегнула ее. Моя мама тем временем принялась снимать фотографии со стен. В нашем доме было много семейных фотографий: Хезни и Джилан на своей свадьбе; Джало, Дималь и Адки сидят на поле у Кочо; гора Синджар весной – таких ярких цветов, что кажется ненастоящей. Эти фотографии рассказывали историю нашей жизни – как сначала мы были бедными и ютились в домике позади дома нашего отца, рассказывали о годах борьбы и о недавнем относительно счастливом прошлом. Теперь от всего этого остались лишь выцветшие прямоугольники на стенах.

– Найди альбомы, Надия, – сказала мама, заметив, что я стою рядом. – Отнеси их все во двор, к тандуру.

Я набрала целую охапку фотоальбомов и вышла во двор. Мама сидела перед печью, брала фотографии из рук моих братьев и сестер и швыряла их в широкое отверстие. Приземистая печь была центром нашего дома, в ней мы пекли хлеб каждый день, а не только на праздники вроде Батезми. Иногда мама пекла больше хлеба, чем нам требовалось, и раздавала его самым бедным жителям Кочо, благословляя тем самым нашу семью. Когда мы были бедными, хлеб из этой печи спасал нас, и я помню, что каждую нашу трапезу обязательно сопровождала высокая стопка пышных лепешек.

Теперь, превращая фотографии в пепел, тандур извергал едкий химический дым. Вот совсем маленькая Катрин в Лалеше – ее освящают в Белом Источнике, который берет начало в долине и протекает под древним каменным храмом. Вот мой первый день в школе, когда я плакала от мысли, что придется расстаться с мамой. Вот свадьба Хайри с Моной, волосы которой убраны цветами. «Наше прошлое превратилось в пепел», – думала я. Одна за другой фотографии исчезали в огне, и, когда они все догорели, мама взяла стопку своих белых одежд и тоже кинула в огонь все, кроме одной.

– Не хочу, чтобы они видели, какими мы были, – сказала она, наблюдая за тем, как сворачивается и чернеет белая ткань. – Теперь они к ним не прикоснутся.

Я не могла смотреть на горящие фотографии. В маленькой комнате, которую я делила с другими девочками, я открыла высокий шкаф. Убедившись, что за мной никто не подглядывает, я вытащила свой толстый зеленый альбом и стала медленно перелистывать страницы, разглядывая невест. Женщины в Кочо готовились к свадьбе несколько дней, и весь этот процесс был запечатлен на фотографиях. Сложные косы и завитки, подсветленные локоны или крашенные хной пряди, уложенные с помощью спрея прически, подведенные тушью глаза, ярко-синие или розовые тени на веках. Иногда невесты вплетали в волосы маленькие бусины или надевали блестящую диадему.

Нарядившись, невеста выходила, чтобы предстать перед жителями деревни, которые наперебой пытались подольститься к ней, а потом танцевали и выпивали всю ночь до рассвета, пока не замечали, что жених и невеста удалились к себе, как и полагается в брачную ночь. Несмотря на ранний час, подружки невесты спешили к ней, чтобы послушать рассказ об этой ночи. Хихикая, они рассматривали простыню в поисках следов крови.