Абсолют в моём сердце - Виктория Валентиновна Мальцева

не понимают, что происходит вокруг них. Вот я бы на месте той девочки уже точно влюбилась бы в своего рыцаря. Уверена, твоя Филиппа в тебя влюблена или на подходе, а ты и ухом не ведёшь!

– Ну, не знаю! Я сделал, что должен был, и что считал нужным, а дальше уже…

– А дальше?

– А дальше посмотрим.

Эштон забирает у меня из рук коробки с украшениями и расплачивается на кассе. Но избавиться от темы разговора ему не удастся:

– Она тебе нравится?

– Ты это спрашиваешь как сестра? Как психоаналитик или как кто-то ещё?

– Как сестра, конечно. Психоаналитик тоже подходит. А что ты имеешь в виду под кем-то ещё, я не знаю.

– Ну ладно, если как сестра, то немного да, нравится.

– Она красивая?

– Нормальная.

– Блин! Ну вот что это за ответ?! Неужели нельзя решить, красивая или нет?

– Ну а откуда мне знать какие у тебя критерии красоты? Обычная девушка: две руки, две ноги, голова тоже есть.

– Какого цвета волосы? Глаза?

– Шатенка она, глаза… эмм, не знаю, кажется, зелёные… А может и нет…

– Ну ты даёшь! Полезть в драку из-за девушки и даже не знать цвет её глаз!!!

– А что, по-твоему, нужно было сперва цвет глаз узнать, а уж потом за честь её впрягаться?

– Ой, ну всё уже, проехали! Посмотри, какое кафе классное! Давай зайдём?

– Давай.

Мы садимся на мягкие диваны у окна с видом на залив, день подходит к концу, и на горизонте, сквозь небольшие трещины в серости облаков просачивается оранжевый свет заходящего солнца.

Мы оба любуемся закатом, и Эштон опять улыбается, так мягко и едва заметно, мечтательно…

В кафе почти никого нет, кроме нас, несмотря на предпраздничную суету, и этот факт вносит свою неожиданную лепту в интимность и комфорт нашего уединения.

Я заказываю себе кофе с молоком, Эштон повторяет за мной.

– Может, ты голоден? – спрашиваю. – Парни обычно заказывают себе пиво и картошку с наггетсами.

– Какие ещё парни?! Тебе же только шестнадцать! – деланно возмущается мой гиперпереживательный брат.

– Мой брат Лёшка, например! – быстро соображаю, что ответить и тут же жалею, потому что ни одной даме толика загадочности и намеков на популярность у мужского пола ещё не мешала!

– А! Брату можно!

– А ты что, можно подумать, в шестнадцать ни с кем не встречался?

– Я – парень, это совсем другая история.

– Почему это другая?

– Да потому что! Маленькая ты ещё, чтобы посвящать тебя в эти вопросы!

– А папа так не считает! Мне всё давно уже известно: у вас типа потребности, и вы с ними носитесь как со священной коровой, – подмигиваю ему, стараясь казаться взрослее и умнее, чем он думает.

– Ну, раз ты все знаешь, зачем же тогда спрашиваешь? – отвечает невозмутимый Эштон, потягивая кофе из своей чашки.

Решаю, что лучшим решением в сложившейся ситуации будет смена темы беседы.

– Так может, всё-таки закажем еду и пиво?

– Только если ты хочешь есть, а я не голоден. А пиво пить в компании дамы – плохой тон.

– Мама научила?

– Конечно. Больше учить было некому.

Во взгляде Эштона мгновенно появляется жёсткость, он сжимает губы в тонкую линию и словно весь ощетинивается. Какой-то частью своего мозга я соображаю, что данный эффект вызван нечаянно затронутой темой отцовства.

– Эш? – зову его негромко, и от этого непривычного сокращения он вдруг смягчается, взгляд его делается теплее, ласковее.

– Да, Софи?

– Ты когда Алекса впервые увидел, сразу узнал его?

Эштон поднимает вопросительно брови.

– Ну, в смысле, сразу понял, что он – твой отец?

– Сразу.

– И что ты почувствовал?

– Шок.

– Почему?

– Сходство действительно потрясает. Внешнее, я имею в виду. Странно увидеть собственное лицо на двадцать пять лет старше.

– Ты не знал, что вы похожи?

– Мать говорила мне, но я не представлял, что настолько…

– А… у тебя были какие-нибудь фотографии?

Эштон долго молчит. И мне становится холодно. Чем дольше он смотрит на залив, в уже опускающуюся темноту, тем дискомфортнее мне находиться с ним рядом.

– У матери было только одно фото, и подозреваю, когда она делала его, ей и в голову не могло прийти, что я его увижу.

Молчу, ожидая продолжения, и Эштон открывается больше:

– Мне не показывали ту фотографию – я сам её нашёл. И на ней… он просто спит. В постели. Больше ничего. Потом, когда мне было шестнадцать, мать случайно наткнулась на фото вашей семьи в журнале, и так мы узнали, где он и как живет.

– Значит, два года назад?

– Значит.

– Почему ты не приехал раньше?

– Я сделал это сразу же, как появилась возможность.

И снова в голосе металл и обжигающий холод.

– Слушай, давно хочу спросить, но не решаюсь… Зачем ты работаешь?

Эштон напрягается ещё сильнее.

– Ну, я в том смысле, что папа… Алекс… он ведь достаточно денег тебе даёт?

– К хорошему привыкаешь легко, а лишиться всего можно в одно мгновение.

– Чего, например?

– Да всего этого. Квартира, машина, бесконечные карты: банковские, клубные, куча вещей, одна дороже другой. Моей матери понадобилось бы работать лет пятьдесят и при этом ничего не есть, чтобы накопить подобную сумму. Хотя, может и этого не хватило бы. Подозреваю, кондо, в котором я живу, стоит больше миллиона – в этом случае ни у меня, ни у моей матери совсем нет шансов. Совсем. Поэтому я стараюсь не привыкать. В любой момент… всё может закончиться так же быстро, как и началось.

– Что заставляет тебя так думать?

Эштон какое-то время молчит, и я уже почти теряю надежду получить его ответ, как вдруг он выдаёт то, что причиняет боль даже мне, не говоря уже о родителях:

– У меня нет никаких доказательств, что он мой отец. Что, если нет?

– Самое большое доказательство – твоё лицо. Никто из тех, у кого есть глаза, не имеет ни малейших сомнений в том, что у вас общие гены! – я буквально выплёскиваю на него своё негодование.

– А что, если однажды вдруг он захочет проверить? И результат окажется не тем?

– Ты так ничего и не понял, Эштон! Наша семья УЖЕ приняла тебя, ты УЖЕ вошёл в сердце каждого из нас! Неужели ты смог бы так просто развернуться и уйти, поверив каким-то цифрам на листке бумаги?

Эштон молча отводит свой тяжёлый взгляд в сторону, словно боясь повредить им меня, а я от эмоций не могу усидеть на месте:

– А Алекс? Он полжизни растит чужих детей, заранее зная, что мы ему биологически никто, и не просто растит, да простит меня Бог, он