Тайны Ракушечного пляжа - Мари Хермансон

Но и на этот раз на листе оказались собаки. Несколько деревьев. И дом. Карин соотнесла нарисованное с недавней прогулкой, на которую они брали с собой Крошку Мю. Когда же она спросила об этом Майю, ничто в лице девочки не подтвердило ее догадок.

Потом стали появляться новые рисунки, штук по десять за день, и в маленьких фигурках члены семьи узнавали самих себя и окружающие предметы. Маленький домик оказался киоском, куда обычно ходили покупать вечерние газеты и сладости. Майя всегда рисовала однотипно: мелко и длинными цепочками. Часто снова и снова повторялся один и тот же сюжет. Никто не понимал почему. Собака-то могла двигаться, а киоск? Возможно, она пыталась усовершенствовать свой рисунок или просто закрепить его в памяти.

Рисунки Майи — мелкие и скрупулезные, абсолютно не соответствовали ее возрасту. Ведь это были ее первые осмысленные творения. А где же головы на ножках? Где первые лица с четырьмя кружочками: два глаза, нос и рот? Неужели она перескочила через эти обычные этапы? Или преодолела их быстро и незаметно? Малюя свои каракули, она часто сама выбрасывала рисунки, едва закончив. Иногда Карин выуживала их из корзины для бумаг или из помойного ведра, чтобы посмотреть, произошел ли сдвиг в Майином развитии, но те листы, которые Майя рвала на мелкие кусочки и спускала в туалет, в руки Карин не попадали.

Художественный талант Майи развивался очень быстро. Я не видела ее с предыдущего лета и пришла в изумление, хотя в одном из писем Анн-Мари и рассказывала мне о ее успехах.

Рисовала Майя быстро и сосредоточенно. Закончив рисунок, она просматривала вереницы фигурок. Потом как будто теряла к ним всякий интерес, и если никто не успевал ей помешать, шла к помойному ведру и выбрасывала рисунок либо куда-то прятала.

Как и с поиском вещей, казалось, что похвала ее совершенно не интересует. Майе нравилось рисовать, но показывать свои произведения или выслушивать восторженные комментарии она не любила.

Однако больше всего в рисунках Майи поражала не на удивление зрелая техника, а композиция: цепочки маленьких фигурок. И содержание: самые свежие впечатления. Это был не рисунок в обычном смысле слова, а некая система маленьких картинок. Своеобразный язык.

Лето 1972 года уже с самого начала было каким-то особенным. Папа усиленно работал над диссертацией о пародонтозе, а мама не покладая рук трудилась над обустройством нашего нового дома, поэтому на лето они решили сдать дачу какой-то многодетной семье из Буроса.

Мы договорились с Гаттманами, что во время летних каникул я поживу у них. Их это вполне устраивало, поскольку Эва собиралась поехать волонтером в израильский кибуц, так что у них оказывалось одним человеком меньше.

Я всегда мечтала стать для Гаттманов членом семьи, и возможность пожить в их доме именно на таких ролях меня очень радовала. Весной наша с Анн-Мари переписка расцвела, и письма приобрели совершенно иной характер. Мы подробно обсуждали планы на предстоящее лето: как мы будем спать (Лис предстояло переехать в каморку Анн-Мари, а нам — жить вместе в комнате старших сестер), какую одежду брать с собой и как мы будем проводить время. Главное место в этих обсуждениях отводилось тому, как мы с палатками и без родителей отправимся праздновать «середину лета» на остров Каннхольмен. Эва и Лис уже несколько раз ездили туда со своими друзьями, в прошлом году они брали с собой Йенса, а теперь родители сочли, что и нам с Анн-Мари можно поехать. Мои родители сперва несколько колебались — ведь мне было всего пятнадцать, но поскольку с нами должна была ехать Лис, которой был уже двадцать один год и которую они считали сознательной и надежной старшей сестрой, разрешение было получено.

В первый день летних каникул папа повез меня в Тонгевик. Эту поездку я помню до сих пор. Свежая зелень деревьев, пенящиеся от купыря луга, волнующий запах в папином новом автомобиле, Гилберт О'Саливан по радио. Накануне я распрощалась со своими одноклассниками. Общеобразовательная школа осталась позади. Я откинулась на спинку мягкого, пружинящего сиденья, чувствуя, как ветер врывается в опущенное окно и развевает мои волосы. Я ощущала, что уезжаю от старого навстречу чему-то новому.

Одну перемену я заметила, уже когда мы вынимали мои вещи из багажника. Крошка Мю больше не бродила вперевалку по участку, что-то вынюхивая. Этой зимой она умерла, ей было семнадцать лет.

Вышла Карин, в шортах, полотняной рубашке и деревянных сабо. Она крепко обняла меня:

— Ульрика! Как здорово, что ты будешь с нами все лето. Анн-Мари и остальные поплыли на лодке купаться. Дома только я. Пойдемте, выпьем кофе. Я испекла пирог с ревенем.

Когда папа, быстро выпив кофе с пирогом и обменявшись с Карин несколькими вежливыми фразами, уехал обратно в город, она отвела меня наверх, чтобы показать комнату, где нам с Анн-Мари предстояло жить.

По сравнению с каморкой Анн-Мари эта комната показалась мне очень большой. Две кровати с белыми в синий рисунок покрывалами стояли рядышком — в самый раз для задушевных бесед, около каждой был ночной столик, а между ними — окно. На окне висела «музыка ветра» с раковинами голубых мидий. Возле подпиравшей наклонный потолок стены стояли два мягких стула, выкрашенные в белый цвет и обитые тканью с таким же, как на покрывалах, рисунком, и березовый секретер с откидной крышкой. На секретере красовался кувшин с ромашками. На пожелтевших обоях остались отчетливые следы от плакатов, висевших здесь при старших сестрах.

День выдался жаркий, солнце палило с самого утра, и в комнате было душно, как в сауне. Карин открыла окно и ушла, оставив меня одну.

Я легла на кровать и посмотрела на вторую, которая пока была пуста, пытаясь представить себе на ней Анн-Мари. Конечно, я ночевала у нее и раньше. Но не так, как теперь: ночь за ночью, в постели, которая все лето будет считаться моей. Как настоящая сестра.

Только я встала, открыла сумку и начала вешать одежду в шкаф, как со стороны залива послышался шум лодочного мотора. Прямо с платьем в руках я бросилась к маленькому окошку на лестнице, но они уже успели подплыть настолько близко, что оказались скрытыми от меня горой. Они причаливали к мосткам, и я слышала их голоса. Внезапно мне подумалось, что не стоит поддаваться порыву и мчаться на гору их встречать. Такая мысль посетила меня впервые, я даже сама удивилась.

Я заставила себя вернуться в комнату — в нашу комнату — и повесила платье в шкаф. Оно было из индийского хлопка. Я нашла его в маленьком восточном магазинчике серым зимним днем, когда в одиночестве бродила по городу. Я примерила его, платье мне очень шло: высокая талия, глубокий вырез и множество мелких пуговиц; на следующий день я взяла с собой деньги и купила его на лето. Я принялась медленно и методично, но не упуская ни единого звука, развешивать остальную одежду.

Старое беспокойство насчет того, что Анн-Мари могла измениться, дало о себе знать, как только я услышала ее шаги на чердачной лестнице. Она поднималась так медленно, что казалось, совсем не торопилась меня увидеть. Но я утешала себя мыслью, что очень жарко и она наверняка устала за день на море.