Биография голода - Амели Нотомб

Аптекарем был прокаженный с тремя пальцами на правой руке и шестью (как бы в компенсацию) на левой. Когда у него спрашивали аспирин, он выдвигал ящик, запускал в него наиболее оснащенную фалангами руку и протягивал горсть таблеток.

Зато не слишком изуродованные болезнями люди отличались необыкновенной красотой. Худоба облагораживала лица. Глаза ярко блестели. Примитивная одежда еле прикрывала сухопарые тела.

С центральной улицы вдруг послышались крики. Меня понесло людским потоком к месту происшествия, я старалась только не потерять велосипед. Оказалось, что какому-то человеку переехало машиной голову. Он лежал с раздавленным черепом, а рядом, на земле, поблескивало месиво мозгов.

Сдерживая рвоту, я вскочила на велосипед и рванула домой. Всё. Никогда и ничего больше не хочу видеть.

Вернувшись в бункер, я снова уселась рядом с сестрой на диван и уже с него не слезала.

Смех, да и только: все в доме знали, где искать нас с Жюльеттой – целыми днями мы валялись на диване с книжками. А на ночь перебирались в постель.

Бангладеш в то время примеривалась к демократии. Бравый президент Зия ур-Рахман пытался опровергнуть общее мнение о том, что нищета порождает диктатуру. Он прилагал все усилия к тому, чтобы его страна была полноценной республикой, и провозгласил свободу слова. При его поддержке были учреждены не одна, а целых две независимые газеты, чтобы между ними шла полемика. Одна называлась «Бангладеш тайме», другая – «Бангладеш обсервер».

К сожалению, благое начинание привело к печальным результатам. Каждое утро происходило одно и то же: два ежедневника совпадали слово в слово, точка в точку, фото в фото. Никаких объяснений этому феномену, как ни искали, обнаружить не удалось. Наваждение продолжалось.

По воскресеньям нас с Жюльеттой заставляли писать письма бабушке с материнской стороны, которая жила в Брюсселе, – их отправляли в понедельник с дипломатической почтой. Нам выдавали по листку бумаги, который мы должны были заполнить текстом. Это было ужасно – писать-то абсолютно не о чем. «Ну постарайтесь!» – просила мама.

Жюльетта усаживалась на одном, я – на другом конце дивана. Обе ломали голову, что бы такого написать, в конце концов что-то придумывали, каждая самостоятельно, и выводили слова как можно крупнее, чтобы занять побольше места. К концу страницы мы доходили до изнеможения. Папа забирал наши листочки и уносил к себе в кабинет.

Вскоре через дверь до нас доносился его веселый смех. Он называл наши письма «Бангладеш тайме» и «Бангладеш обсервер». Чудо, пусть не столь великое, как при переводе Библии семьюдесятью мудрецами, но все же весьма занятное, повторялось каждую неделю: мы с сестрой всегда писали одно и то же, слово в слово, точка в точку. Это было ужасно обидно.

Сами того не зная, мы, возможно, опытным путем разгадали тайну бенгальской прессы: хотя писать местную хронику садились два разных человека, но поскольку оба пользовались одним и тем же набором штампов, то у них получались два совершенно одинаковых текста.

Если, конечно, это были действительно два разных человека. Не знаю, как насчет бенгальских журналистов, но у нас с Жюльеттой появились на собственный счет некоторые сомнения.

Между нами было два с половиной года разницы. И сестра во многом от меня отличалась: она была более мягкой, мечтательной, артистичной и более красивой, чем я. Словом, Жюльетта была натурой поэтической. Она много писала: превосходные стихи, романы и трагедии. Я верила в Бога, она – нет и хохотала, если заставала меня за молитвой. Казалось бы, такие разные существа нельзя перепутать.

И тем не менее. В Бангладеш начало развиваться наше сходство. Мы к этому не стремились и этого не замечали. Вероятно, совместное валяние на диване ускорило процесс. Мы стали почти двойниками.

Примерно в это время я начала с нетерпением ждать почты. На первых порах мне нет-нет да и приходило милое письмецо из Нью-Йорка от Мари или от Розлины. От полноты чувств я приукрашивала каждое слово, придавала ему особое значение и убеждала себя, что читаю обстоятельные послания. И тут же разражалась в ответ чередой патетических клятв, не обращая внимания на разницу в объеме и стиле между тем, что я получала и что писала.

В результате письма от подруг очень скоро совсем заглохли. Я же не сразу смирилась с этой истиной и первые месяцы валила все на почтовые неполадки. Однако родители почему-то исправно получали письма со всех концов света.

Мама утешала меня, как могла:

– Не все люди пишут письма. Это не значит, что тебя забыли или разлюбили. Вот Инге предупредила заранее, что писать не будет, а ведь она так тебя любит! Просто она как раз из тех, кто никогда не пишет.

Я пыталась это переварить. Но получалось плохо: сначала-то мои подружки писали, так почему потом вдруг превратились в непишущих? С чего это они так изменились?

– Я-то не меняюсь!

– Еще как меняешься.

Мама была права: мои чувства оставались прежними, но положение стало другим. Я больше не была королевой, как когда-то в Нью-Йорке. Или, во всяком случае, потеряла престол.

К счастью, я еще оставалась ребенком. Иногда родители брали нас с Жюльеттой с собой в поездки по стране, и детская энергия била во мне ключом. Стоило мне, например, увидеть речку, озеро или ручей – а Бангладеш изобилует ими, – как я бросалась в воду, послушная зову родной стихии. Так однажды, искупавшись в Ганге, заработала чудовищный отит – великая река наполовину размыла мой слух.

Единственное, чем была богата страна, это ее население, и чрезмерное обилие людских ресурсов служило причиной крайней нищеты. Мы объехали все провинции и не видели ничего, кроме множества прекрасных людей, добрая половина которых медленно умирала. Умирание было основным занятием жителей Бангладеш.

А основным занятием моего отца в Бангладеш было как раз не давать им умирать и всячески поддерживать все, что помогает развитию страны. В одной глухой, затерянной в джунглях деревне под названием Джалшатта некая бельгийка основала лепрозорий. Родители тоже загорелись этой затеей. И мы чуть ли не поселились в Джалшатте.

Упомянутая бельгийка была похожа на переодетого монахиней полководца, звали ее сестра Мари-Поль. Эта доблестная женщина не останавливалась ни перед чем. Она почти не спала, днями и ночами ухаживала за больными, на которых страшно глядеть, управляла всем хозяйством, добывала пищу и отгоняла змей и тигров.

Так проходила жизнь сестры Мари-Поль вот уже двадцать лет, с тех пор, как она заложила первый камень лепрозория. Не удивительно, что она была тощая, суровая и упрямая.

Мама с папой с первого дня помогали ей во всех делах. А мы с сестрой поначалу гонялись в джунглях за обезьянами, но они оказались агрессивными, и мы вернулись в лечебницу. Вокруг было голо и пусто. Мы сели на камень.

– Пошли посмотрим на прокаженных? – предложила я.

– Еще чего!