Милый друг Натаниэл П. - Адель Уолдман

– Я имею в виду… – начал он.

– Я знаю, что ты имеешь в виду. Просто думаю, что любая всеобъемлющая теория, основанная на недоразумении, ошибочном представлении или преувеличении, должна быть отвергнута.

Она простодушно улыбнулась.

Нейт рассмеялся. Ну почему женщины говорят, что мужчины должны бояться женщин, бросающих им вызов?

Официант разлил по бокалам остатки вина. За дверью ресторана их встретили мокрые и сияющие здания и тротуары. Нейт смахнул со лба упавшую каплю. Ханна недовольно взглянула на небо.

Нейт торжествующе помахал зонтиком:

– Я так и знал!

Ханна с притворным раздражением закатила глаза – типичный жест для женщины, когда она флиртует, – и шагнула под зонтик. Их бедра соприкоснулись. Они стояли так близко друг к другу, что Нейт почти чувствовал ее волосы на своем лице.

– Пойдем к тебе, – сказал он.

Ханна посмотрела на него испытующе, убрала за ухо волосы и даже отстранилась, насколько это было возможно, оставаясь под дождем. Похоже, она обдумывала его предложение со всей серьезностью. Нейту хотелось дотронуться до нее, но что-то, может быть, именно эта серьезность, удержало его, как будто, дотронувшись, он совершил бы некое противозаконное деяние, вроде подкупа присяжных.

– Хочу посмотреть на твое книжное собрание.

– Не смеши меня.

– Понимаю как согласие.

Нейт попытался остановить такси, двигавшееся по мерцающей огнями улице, как электрический автомобильчик по площадке аттракциона, но оно прокатилось еще футов двадцать, прежде чем остановилось. Они побежали к нему и с пьяным смехом забрались на заднее сиденье. Водитель, маленький, лысый мужчина, недовольно заворчал, услышав, что ехать надо в Бруклин, буркнул что-то в сотовый и стукнул кулаком по украшенному салфеточкой рулю. Жест этот вызвал новый взрыв смеха.

Проезжая по мосту, Нейт повернулся – посмотреть на уходящий за спину Манхэттен. Белые светящиеся цепочки тросов под сияющими башнями переброшенных через Ист-Ривер мостов напоминали ожерелья или фейерверк, застывший в самый впечатляющий момент. Знакомый, но неизменно волнующий вид в сочетании с «пластмассовым» запахом такси… и у него едва не закружилась голова. На такси Нейт реагировал примерно так же, как павловская собака на звонок. Пользовался он ими редко, только когда вез к себе новую знакомую.

Ханна жила неподалеку от Миртл-авеню, в квартире на втором этаже дома без лифта. Пока она кружила по гостиной, включая одну за другой маленькие лампы, Нейт стоял у двери. После того как загорелась третья или четвертая, комната постепенно осветилась, явив истертые деревянные полы и чистые белые стены с оригинальной лепниной наверху и почти без картин. Одну стену занимали книжные полки, с другой стороны полустена отделяла гостиную от кухни. Для Нью-Йорка комната выглядела необычно просторной, возможно, отчасти еще и потому, что мебели в ней было относительно немного. Нейту бросилось в глаза отсутствие дивана. И телевизора.

Ханна жестом указала ему на два непарных кресла, расположившихся у окна, по обе стороны треугольного столика. На подоконнике стояла пепельница.

Через оконную сетку в комнату проникал легкий ветерок, и тяжелый влажный воздух был чист и свеж. Ханна включила проигрыватель – какой-то парень играл на гитаре и пел, и голос его звучал печально и эфемерно.

– Думал, тебе нравится панк, – заметил Нейт вслед направившейся в кухню хозяйке.

– Что? – она обернулась. – Что? А, да. «Дисендентс». Другая эпоха.

Эпоха. Нейту это понравилось. И музыка была неплоха, хотя и напоминала ему о «Старбаксе».

Ветерок снова расшевелил воздух. Нейт откинулся на спинку кресла. Время и нормальная жизнь остались где-то там, он вырвался за их пределы и наслаждался приятным ощущением свободы. Согласно календарю, сегодня наступило лето, и его настроение поменялось вместе с сезоном. Свободен и безрассуден. Как когда-то в молодости, когда лето было затяжной возможностью, состоянием души, а не периодом, когда работа замедляется, потому что редактора в отпуске…

Ханна весело порхала по квартире, покачиваясь на подушечках пальцев при каждой смене курса. Привстав на цыпочки, она достала из кухонного шкафчика бутылку бурбона и два тонкостенных стакана с голубыми ободками. Стаканы она поставила на столик рядом с Нейтом, бутылку подняла и, держа ее высоко, как бармен, ловко направила в цель янтарную, мерцающую в свете лампы струю. Немного бурбона пролилось на столик, и капельки жидкости соединили дорожкой два стакана.

Нейт взял тот, что был ближе:

– Будем!

На столе в кухне он заметил фаянсовую посуду – белые с голубым чашки и тарелки.

– Что-то вроде этого моя мама привезла с собой из Румынии. – После того, как Ханна рассказала о своей семье, ему захотелось рассказать ей о своей. Она была совсем не такая, как Элайза.

Он вспомнил о ранчо из красного кирпича, в котором они жили. После уроков Нейт сидел с матерью за столом-трансформером в солнечной кухне 1960-х и пил чай. Мать тогда еще не работала на полную ставку. Он помнил, как размешивал кусочки сахара из фарфоровой сахарницы с тонкой выемкой по ободку и позолотой внутри. Поскольку, когда родители эмигрировали, вещей удалось взять немного, маленькая сахарница заняла в доме положение фамильной реликвии, бесценного сокровища. Оглядываясь назад, приходилось только удивляться, как мать находила что-то аристократическое в своей жизни в Румынии, что-то романтическое и «старосветское» – вопреки бедности, антисемитизму, серости и тупоумию.

– У нее еще осталось что-то от европейского снобизма. За чаем она говорила, что дети там не читают «эту, эту…» – тут она морщила нос, – «Энциклопедию Брауна».

Мать дала Нейту «Двадцать тысяч лье под водой». За чаем же она впервые заговорила с ним о своих любимых книгах. Отбросила за плечо свои длинные, медового цвета волосы и принялась объяснять, что Анна Каренина просто не могла больше так жить. Каренин был хорошим человеком, но его доброта – при этом мать сжала сыну руку костлявыми пальцами – не радовала. На ободке ее чашки оставались пятна от красной помады.

– Наверно, у нее там было мало друзей, – быстро добавил Нейт, почувствовав вдруг, что сказал лишнее. – Они с отцом действительно другие.

Ханна кивнула.

Хорошо, что не стала спрашивать об их браке и о том, какую интерпретацию – довольно своекорыстную, как понял Нейт уже взрослым, – ему давала мать.

Он поднялся и подошел к книжным полкам.

– У тебя много Грина.

Больше всего здесь было старых, в бумажной обложке, изданий, напечатанных в 1960-х.

– Я выросла католичкой.

Она притопала к нему, неся с собой сладковатый аромат бурбона. Нейт повернулся и поцеловал ее.

Через секунду она отстранилась. Опустила глаза. Свет от лампы вспыхнул на длинных ресницах, придав лицу апатичное выражение. Но потом она сама все испортила. Сказала, что он может остаться, если хочет, но она предпочла бы…