Советская правда - Всеволод Анисимович Кочетов

Таких отчаянных ребят юная аспирантка среди окружающих ее не встречала. Молодой сталевар вызвал ее любопытство, заинтересовал девушку. А автору только этого и надо было, дальше придумывалось легче.

Современный материал, новый материал собирается по крохам, по крупицам, дело это трудное, кропотливое, но необходимое. Без работы над темами современности нельзя стать писателем. Почти все литераторы, за малым исключением, начинали свой творческий путь с работы над современным им материалом, изображая события, в которых они принимали активное участие, и только позже иные из них переключались на исторические темы, да и то для того, чтобы через историю сказать что-то о современности, а не во имя живописания самих исторических картин. Только работа над современным материалом способствует укреплению пера, помогает росту писателя, совершенствованию его как специалиста своего дела, как художника и гражданина.

С другой стороны, жизнь так быстро идет, так многое в ней меняется, такие возникают явления и выдвигаются люди с такими интересными судьбами и таких характеров, что невозможно проходить мимо всего этого равнодушно, невозможно об этом не писать, не волноваться самому и не стремиться передать свое волнение читателю.

Во время Отечественной войны я задумал и начал писать книгу об обороне Ленинграда. Блокадные условия не очень способствовали такому труду, но я писал, писал ночами, написал довольно много. А показать кому-либо написанное так и не решался, работу временно отставил. Я утопал в обширнейшем материале, который еще требовал большого обдумывания и самого тщательного отбора, чтобы вместо романа не получился беллетризированный военный репортаж типа «день да ночь – сутки прочь».

Главы этой книги лежали в столе, а я тем временем писал повести о людях колхозного труда, после них роман о сельской интеллигенции, военные и «мирные» рассказы – писал то, что уже было выношено и обдумано.

Работая над этими вещами, я не терял, конечно, из виду и книгу о Ленинграде, о его героической борьбе в кольце вражеской осады, и, в конце концов, рукопись ее вновь была вытащена из стола.

На этот раз дело тоже еще не пошло. Факты, дневниковые записи, правда летописная заслоняла собою правду вымысла, не оставляли места для художественного переосмысливания подлинной жизни.

Написал «Журбиных». Работа над романом о рабочей семье дала определенный опыт организации материала. После «Журбиных» за военную книгу взялся уже с большей энергией и, возможно, что через какое-то время и завершил бы ее. Но «помешала» современность. Для одной газетной статьи мне нужна была квалифицированная консультация, я пошел в научно-исследовательский институт, занимавшийся разработкой проблем металлургии. Разговорился с директором этого института. Он оказался интереснейшим человеком, да к тому же неожиданно для себя попавшим в крайне трудное положение.

В институт его несколько месяцев назад перевели с завода, где он был главным металлургом. В институте же за долгие годы сложилась и «взяла власть» в свои руки группка консервативных научных сотрудников различных званий и положений. Поначалу группка хотела затянуть свежего человека в тину своего застоявшегося болота, соответствующим образом его обработать, сделать «ручным». Рассуждали тут так: товарищ с производства начнет вводить свои порядки, заговорит о приближении науки к жизни и т. п. Неприятностей не оберешься; допускать этого нельзя ни в коем случае. Одним словом, «боевые» институтские консерваторы и бездельники хотели заставить нового директора плясать под их дудку, как это им удавалось делать с двенадцатью предыдущими директорами.

Но новый директор не поддался, он и на самом деле взялся насаждать свое, принялся приближать работу института к нуждам производства: полетело немало мертворожденных, пустопорожних тем, на которые из года в год напрасно тратились миллионы рублей.

Институтское болото встревожилось, пришло в движение. О новом директоре стали распространять грязные слухи, стали сплетничать, причем сплетни строились умело, на очень хорошо продуманной и отлично организованной основе, и к моменту, когда мы с ним встретились, честный человек был уже настолько ошельмован, что во время рассказа о его злоключениях не раз принимался утирать слезы, – седой, взрослый, многое повидавший на своем веку коммунист с довоенным партийным стажем. И дома у него, как он сказал, тоже было плохо – всех домашних взвинчивали анонимные письма, кляузы, угрозы.

Я понял, что должен вмешаться в эту историю, должен вступиться за этого директора. Собрав большой материал, думал написать резкую статью в газету. Получился же роман «Молодость с нами», повествующий о человеке, которого я назвал Павлом Петровичем Колосовым, роман, написанный в защиту Павла Петровича.

Забегая несколько вперед, должен сказать, что после опубликования романа «Молодость с нами», и особенно – романа «Братья Ершовы», в некоторых литературных кругах началась нелепейшая кампания «угадывания», кто из реальных лиц стоит за тем или иным персонажем того или иного романа.

Каждому, кто в своей жизни написал хотя бы один захудалый рассказец, известно, что если ты и впрямь возьмешь прообразом для своего героя кого-либо из своих близких, кого-либо из своих друзей или недругов и даже если будешь стараться списывать его с наивозможнейшей похожестью, то это все равно уже не будет ни твой реально существующий друг, ни твой реально существующий недруг. От них могут остаться те или иные черты внешности или характера, но только черты, составные части, и не больше. Все равно к читателю придут другие люди с чертами, заимствованными не от одного живого лица, от многих, синтезированные, обобщенные.

Это же элементарный закон художественного творчества, и кто из толкователей не хочет с ним считаться, то такой толкователь или уж слишком сам далек от творчества, или – что гораздо хуже – из каких-то, ему только ведомых побуждений прикидывается Митрофанушкой от литературы.

Когда началась эта детская болезнь узнаваний и угадываний, в Москве и в Ленинграде обнаружилось не менее пяти Серафим Шуваловых, несколько Мукосеевых, четыре Орлеанцева, множество Крутиличей, два или три? Томашука и даже под безымянную вещунью-художницу ухитрились подвести в качестве прообразов четверых сущих мужчин и одну престарелую девицу. К каждому отрицательному типу стала выстраиваться очередь прообразов-добровольцев. Но почему-то никто не узнает себя ни в образе Дмитрия Ершова, ни в образе старого актера Гуляева, ни в Павле Петровиче Колосове, ни в секретаре райкома Макарове, – то есть в героях положительных, хотя логика остается логикой, если считать, что негодяи списываются с натуры, то почему же это исключается при создании образов хороших людей?

Потому, видимо, дело идет против логики, что узнавания и угадывания в литературных героях лиц реальных, повторяю, ничего общего с литературой и литературной критикой не имеют. Они порождение литературной неграмотности – в одном случае и недобросовестности, склочничества и групповщины – в другом.

После «Молодости с нами» я снова засел за роман об обороне Ленинграда. Писал его до 1956 года. Но в 1956 году у меня, под