Наша тайная слава - Тонино Бенаквиста

— Вечером после своего возвращения в школу у меня возникло искушение поверить, что жизнь вошла в свою прежнюю колею и что после хорошей ночи сна мой недуг рассеется наконец. Но не тут-то было — утром я все еще изводил себя, и на следующий день, и на следующий. Отныне пришлось терпеть еще и это, скрывая от посторонних глаз. Не мог же я навязать своим родителям больного, испытывающего отвращение к жизни сына, попасть в разряд неврастеников. Пришлось жить тайной жизнью, отягощенной бременем, которое невозможно ни с кем разделить. В возрасте, именуемом трудным, я стал в глазах и своих близких, и сверстников меланхоличным мальчуганом, замкнутым по самому расхожему определению, и, слыша, как его произносят все, понял, что я выиграл партию — сумел сдержать недуг. Чтобы предохранить себя от внешних угроз, я ограничил свои выходы из дому, чувствуя себя в безопасности только в своей комнате. Через окно я слышал голоса игравших на улице детей, иногда так зазывавших меня присоединиться к ним, но я знаком руки давал понять, что слишком занят. Ну что ж, вскоре призывы умолкли… Я ждал летних каникул, словно морской ветер должен был унести мои страдания. Потом ждал наступление отрочества с его обещаниями метаморфоз. Но и в этом новом теле маленького мужчины ничто из прежней механики навязчивых состояний не оставило меня. На мое шестнадцатилетие родители, в противоположность всем прочим, захотели подарить мне скутер, чтобы я начал выходить на улицу, не все время сидел взаперти, расширил поле своей деятельности, присоединился к компании сверстников. Но этому нежданному подарку я предпочел электрогитару — она представлялась мне единственным транспортным средством, пригодным для моих неподвижных странствий, тем, что было способно перенести меня в самые отдаленные края.

В этом пункте банкир не мог с ним не согласиться. Какую битву пришлось ему выдержать со своей дорогой дочкой, чтобы запретить ей скутер, о котором она мечтала. И речи быть не может! Слишком опасно! Еще один повод для конфликта, который они с трудом преодолели только через год или два. Чтобы стереть это дурное воспоминание, отец решил подарить своей дочери «мини-купер». В случае успешной сдачи экзамена это станет наградой. В случае провала — утешением. Машину должны доставить на этой неделе — цвета лаванды, который был заказан нарочно для малышки.

— Все подростки нуждаются в музыке, чтобы выстроить себя, они видят в ней высший смысл, говорят о ней с серьезностью и страстью, как позже будут говорить о политике. Для меня же речь шла, скорее, о некоей терапии, поскольку я заметил, что, когда целыми днями царапаю струны своей гитары, недуг оставляет меня в покое. Я стал следовать слишком экстравагантному для паренька моего возраста принципу: работать до изнеможения, чтобы сбежать от себя самого. Надо было видеть, как я, склонившись над инструментом и держа учебник по сольфеджио перед глазами, целыми днями повторял один и тот же аккорд, пока мать не начинала умолять меня найти другой. За эти долгие месяцы ученичества я понял, что всю жизнь буду прилежным трудягой, чернорабочим и что стрекоза во мне будет всем обязана муравью, который ее поносит. Едва вернувшись из школы, я бросался к своей гитаре — своей скребнице — и начинал обдирать об нее пальцы, пока меня не охватывало дивное успокоение, которого я дожидался целый день. Я нашел противоядие, которое позволяло мне продлить среднюю продолжительность жизни. Прошел Новый год. А учась в следующем классе, я встретил «Вошь попули».

— Кого, простите?

— Это название уже никому ни о чем не говорит, да и немудрено! Это была рок-группа из моего лицея, исчезнувшая так же быстро, как и образовалась, сегодня даже те, кто ее основал, забыли, что она существовала. Прошел слух, что они ищут гитариста. После жалкого прослушивания, на котором я исполнил единственный доступный мне рифф «Роллинг Стоунз», меня приняли. Свою роль тут сыграла моя весьма относительная виртуозность, да еще их заинтриговал образ, который я сам себе сочинил, — эдакий нелюдимый и молчаливый тип, который опасается даже свернуть за угол улицы, беспрестанно возится со своим инструментом и никогда не снимает пальто, даже в помещении. В какой-нибудь дыре обо мне распускали бы сплетни, но у «Вошь попули» любая странность была доказательством яркой индивидуальности, превосходной рок-н-ролльной манерой поведения. На репетициях мне надоело выслушивать написанные вокалистом глупости — из тех, где рифмуются «судьба» и «ни фига», — и я затеял сам сочинить, еще не зная, как за это взяться, две-три вещи. Помню, как спрашивал вполголоса у продавца писчебумажного отдела нотную тетрадь, словно это был порножурнал. Помню, как просил преподавателя музыки приобщить меня к замысловатым тайнам шестнадцатых нот. Помню, как уснащал свои партитуры такими пометками, какиграть шероховато или лунное искажение, где Гендель удовлетворился бы простым аллегретто. Я еще ничего не пережил, мне еще нечего было рассказать, но я уже тщился перевести в слова свою вселенную с облезлыми стенами, переложить на ноты мою неотвязную тоску. Завалив себя этой работой, забаррикадировавшись ею, я чувствовал себя в убежище, хозяином на борту. Я был наконец у себя дома, в безопасности. Говорят, что меланхолия и одиночество — вдохновительницы поэта? Я нашел себе спутниц жизни. Немало лет спустя один психиатр, более хитрый, чем другие, выдвинул на этот счет волнующую гипотезу: дескать, я дал себя исколошматить за то, что отличился на уроке французского. После чего произошла бессознательная ассоциация идей: поскольку меня с такой яростью обвинили в том, что я сумел найти слова, мне предстояло, чтобы травма не была пережита напрасно, посвятить этому свою жизнь. Другими словами, мучители указали мне путь.

При слове «психиатр» его слушатель чуть не возопил: Помилуйте, я всего лишь банкир! И совершенно не обучен выслушивать психов! Вы наверняка страдаете от ужасного недостатка общения с вашими близкими, если они у вас вообще когда-нибудь были! Но разве это причина выть в моем кабинете? Банкиры прагматичны, им очень не хватает лиризма, они не готовы выслушивать стоны ушибленного поэта!

— «Вошь попули» продержалась всего одно лето, успев дать несколько концертов в квартале и разослать пробную запись по разным фирмам. Никто не поощрил нас продолжать, но в одной из них поинтересовались, кто обладатель авторских прав на две вещи, которые мы записали в гараже. Остальное как-то закрутилось очень быстро.

Да-да, крутите поскорее! Закругляйтесь!

— «Вошь попули» не оставила мне выбора: если я уступлю эти вещи, меня вышибут из группы. Всего в восемнадцать лет я заключил контракт с межнациональной компанией звукозаписи, которая с тех пор несколько раз затевала со мной тяжбы — я их все выиграл. Я написал одну, потом две вещи, потом целый альбом для одного неграмотного певуна, который их только подписал. Я заработал за полгода столько, сколько мой отец за десять лет. Незачем уточнять, что он позволил мне самому выбрать, чем заниматься в будущем… Я устроился в Париже, в маленькой квартирке, не больше этого кабинета, чтобы вести там жизнь затворника, ничем и никому не обязанный. Ах, мое сладостное отшельничество… Оно стало для меня единственно возможным выбором — работать вне мира, движущегося в противоположном направлении. Первое время мне приходилось делать вылазки: чтобы купить себе еды, выпить кофе, соответствовать иллюзии нормальности, — пока вскоре я не заметил, чтоэто самый мучительный момент за день, вынуждающий меня подвергаться тысяче опасностей, покидать состояние сосредоточенности. Странно, но эта квартирка казалась мне огромной, потому что у меня была там куча рабочих мест. Например, угол письменного стола с раскрытыми словарями и клочками бумаги, исчирканными карандашом, который я стачивал, пока совсем не исчезнет, предназначался для написания слов. В постели я писал мелодии; там для этого у меня были подушечки и подлокотники, чтобы приткнуть свой аналой и облегчить себе скрюченную позицию над гитарой. А когда погода позволяла, выбирался по черной лестнице на плоскую крышу, чтобы поработать на свежем воздухе. Сколько песен, которые оказались потом в музыкальных автоматах Гонконга, в ирландских пабах, были созданы под небом Парижа… Из десяти сочиненных вещей я оставлял только одну, но зато эта находила сбыт, и меньше чем через месяц я уже слышал ее по радио. Вскоре я завоевал себе место в музыкальных кругах, где тоже полно причуд. Обо мне говорили как о затворнике, нелюдимом типе, как о страдающем агорафобией дикаре. Некоторые думали, что я всего лишь выдумка. Другие для очистки совести заглядывали ко мне и уходили с партитурой под мышкой. Если бы вы знали, сколько звезд и продюсеров побывало в моем логове на улице Арбр-Сек, в доме номер восемьдесят один! Пока я писал хиты, я был творцом, встречи с которым домогались, новоявленным Коулом Портером. Но если, к несчастью, успех меня покидал, я снова становился жалким душевнобольным, гниющим в своей дыре.