Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп

* * *

Хемлок закрывает глаза, чтобы лучше рассмотреть X. Несмотря на всю эту съеденную вместе соль, я знаю тебя так мало, так плохо. Порой даже не понимаю, как я тебя люблю, не понимаю даже, люблю ли. В тебе есть пляжи, которые я никогда не пересекала, леса, где я никогда не раздвигала ветвей. Простим же себе это неведение, эту душевную слепоту. Простим себя. Порой я хладнокровно вникаю в истории отдаленных во времени персонажей - Беатриче Ченчи, маркизы де Бренвилье, Августы Фулхэм... Просто я люблю чужие драмы, люблю развлекать себя в нашем аду фильмами, где бурлит ад чужой: семейные неурядицы, паническое бегство, кинжалы и подземные темницы - все это мне по нраву. На что нам жаловаться, X.?.. Мы баловни судьбы, сыновья удачи, дочери счастья, ха-ха... Мы съели не один пуд соли в радости, ярости, невоздержанности, терпимости, безразличии, страсти, беспокойстве - при свете лампы. Так не будем же ныть.

* * *

Маргарита Сарокки была вдовой и слегка хромала. Она держала первый литературный салон в Риме, изысканнейшую академию, где блистали знаменитости - Альд Мануций, Тассони, Джанбаттиста Марино[60]и другие, а сама вела непрерывную переписку с Галилео Галилеем, которого называла за его феноменальную эрудицию «мужчиной среди женщин и женщиной среди мужчин» (inter mulieres vir et inter viros mulier). Наконец, она была автором «Скандербейде» - эпической поэмы в двадцати двух песнях, изобиловавшей битвами сухопутными и морскими, чудесными плаваниями, победными празднествами, эпидемиями чумы, неурожаями, а также любовными страстями, что побудило современников величать Маргариту «новой Сафо». Она была высокая, с тяжеловесными удлиненными формами, густыми седыми волосами и желтыми миндалевидными глазками. Маргарита предпочитала удалять усы с помощью воска, любила вино и коллекционировала перстни.

Когда Маргарита не принимала гостей, она сидела в маленькой угловой гостиной с гризайлями на стенах, где изображались времена года в виде гарпий. Весна, юная гарпия с еще плоской грудью, выступала из-под молодой листвы с веточкой в зубах, а громадные когти наполовину были заслонены испанскими ирисами на переднем плане. Летняя гарпия, в индийской тиаре и пышной мантии из ястребиного оперения, восседала на балюстраде отяжелевшего от плодов сада. Пьяная Осень простирала раскинутые крылья над чертополохом и виноградниками. А изголодавшаяся и покрытая сыпью зимняя старуха-гарпия дрожала под сухим деревом над скелетом козленка, на фоне пустынного пейзажа. Наконец, над желтым шелковым диваном, из тондо[61]в эбеновой рамке выступало объемное лицо украшенной драгоценностями гарпии с торчащим хохолком. Под взором этих вечных матерей, способных внезапно унести душу, точно факел, Маргарита любила усаживаться поудобнее на желтом диване, всегда с какой-нибудь книгой, а рядом нередко стояла бутылка неббиоло, чей поблекший от возраста рубиновый цвет приобретал золотистый оттенок сухих роз. Она жила здесь вместе с вдовой торговца шерстью, убитого четыре месяца тому разбойниками на дороге в Витербо, - молодой женщиной с каштановыми волосами, которая, улыбаясь, прикрывала рот рукой.

— Вот письмо, - сказала Коломба Де Сантис.

«...И если ты хочешь получить ребенка - моего ребенка - в целости и сохранности, тебе отдадут его в корзинке, на память обо мне, на память обо мне... Он прибудет в октябре...»

— Какой скверный слог, - воскликнула Маргарита, - но какая трогательная гордость и какая простодушная вера!.. Этот ребенок станет нашим, а этот дом - его домом. Напиши сейчас же, дорогая Коломба, вот только...

Она вдруг запнулась: приличия не позволяли спросить, кто же отец ребенка, который с первыми туманами должен родиться в этом орлином гнезде.

В орлином гнезде страх разоблачения сводил Беатриче с ума всего пару часов, после чего она приняла решение, написала и отправила письмо. И хотя ни на секунду не могла вообразить, что Коломба откажет, полученный ответ наполнил ее бескрайним счастьем. Не выдавая свой секрет Олимпио, Беатриче стала проявлять холодность, причин которой тот не понимал и, поскольку это задевало его самолюбие, сурово осудил Беатриче и даже начал относиться к ней с тайным презрением, смутной неприязнью. По правде говоря, он больше не казался ей таким привлекательным, как во время рассказов о битве при Лепанто, и внезапно вспыхнувшая страсть вскоре угасла от пресыщения. Ведь, оставаясь внешне прежней, Беатриче менялась, точно деревья в годичном круговороте.

Бóльшую часть лета она просидела между пищалями на раскаленной от солнца пьяцце - наедине с собой и с тем, что росло у нее внутри.

— А ты изменилась, - говорила порой донна Лукреция, когда они вместе ужинали.

— Да неужто? - наигранно удивлялась Беатриче, полагая, что надежно спряталась под длинным выступающим корсетом и полушариями просторных юбок. Она беспокоилась лишь о том, чтобы в нужный момент найти помощницу. Присматривалась к служанкам: эта чересчур болтлива, а та слишком молода, эта нерасторопна, а та - трусиха.

Наконец решив, что лучше доверить тайну старухе, которой уже недолго доведется ее хранить, Беатриче остановила выбор на Джерониме, хорошо разбиравшейся в вопросах рождения и смерти, умевшей как принять роды, так и похоронить покойника. Джеронима выслушала Беатриче, не переставая ощипывать курицу и не выказав ни малейшего удивления. С тех пор старуха ежедневно поила ее смягчающим отваром из льняного семени, а кроме того посоветовала молиться святой Агате и дала образок святой Маргариты, который следовало приложить к животу при первых же схватках.

— Вот мы и подготовились, донна Беатриче, ни один хитрец не догадается. Я отвезу ребенка в Борго-Сан-Пьетро - у моей сестры там постоялый двор.

— Я поеду с тобой.

Старуха попыталась ее отговорить, втолковывая, что необходимо под каким-нибудь предлогом оставаться в постели, дабы не вызвать подозрений, но Беатриче не желала ничего слышать: она тоже прибудет в Борго-Сан-Пьетро, куда за ребенком приедет Коломба.

— Как вам угодно, - вздохнула Джеронима, — и как будет угодно Господу, но вначале придется пару дней прятать дитя.

Однажды вечером, когда октябрьский ветер тряс ставнями, а между рваными тучами катилась луна, Беатриче почувствовала, что подошел ее срок. Она встала из-за стола, где они ужинали просяной похлебкой, любуясь сарабандой Смерти, и отправилась за Джеронимой. Вдвоем они побрели в дальнюю комнату старинных казематов, откуда не доносилось ни звука. Джеронима заранее принесла туда тюфяк и белье, а также веревку, чтобы привязать запястья донны Беатриче к крюку в стене. Старуха напоила девушку снадобьем, вставила ей в рот кляп, а затем принялась накладывать припарки да вытирать липкие выделения из напряженного, готового лопнуть живота, попутно бормоча молитву к святой Маргарите. Свеча отбрасывала на стену уродливые тени.