Пётр Первый - Ирина Щеглова

Петр, который дорожил своим инкогнито, находил тем не менее, что местные власти делали то, что нравится официальным представителям России. Однако они приехали не для того, чтобы их чествовали, но чтобы увидели. Царь и его сподвижники рыскали повсюду, задавали вопросы шведским офицерам, рисовали планы, записывали цифры с таким рвением, что смущенные жители Риги спрашивали себя, занимаются ли они дипломатическими делами или шпионят. «Русские влезают на возвышенные места, чтобы оттуда обследовать обстановку, спускаются в рвы, чтобы исследовать их глубину, зарисовывают основные укрепления», – докладывал Дальберг своему королю. В конце концов он запретил своим высоким непоседливым гостям подходить к крепости. В ярости Петр пишет Виниусу: «Здесь мы рабским обычаем жили и сыты были только зрением». В конце письма он делает приписку симпатическими чернилами. Его уточнения, если бы они попали на глаза суровому губернатору Дальбергу, заставили бы его вскочить от ярости: «Здесь 2780 солдат. Мы побывали в городе и в замке, солдаты сосредоточены в пяти местах: всего около тысячи человек. Город очень хорошо укреплен, но полоса укреплений еще не закончена. Во многих местах города стоят часовые, которые не разрешают проход. Мало привлекательно». В Митаве настроение Петра улучшилось. Здесь их принимал правящий герцог Курляндии Фредерик-Казимир, личный друг Лефорта. Он принял Великое посольство пышно и радушно. Но в этом добросердечном городе не было ни флота, ни порта, ни больших строек, а царь торопился к учению. Он направился к Либаву и там впервые увидел Балтийское море, которое назвал Варяжским. На море поднялась буря, сверкали молнии. Царь очень хотел добраться до Кенигсберга на корабле, пока его спутники доедут туда по дороге. Плохая погода задерживала отъезд, Петр, скрывая нетерпение, пил вместе с портовыми моряками, принявшими его за русского капитана, которому царем поручено было вооружить корабль-корсар.

Когда он наконец прибыл в Кенигсберг, опередив свое посольство, то начал с уроков артиллерийского дела у полковника фон Штернфельда. По окончании обучения полковник выдал Петру сертификат со следующим заключением: «Я обучал названного Петром Михайловым ежедневно как в теории, так и на практике. В этом случае, как и в другом, он поразительно для всех достиг такого прогресса и приобрел столько знаний, что может быть достоин уважения и чествован повсюду в качестве мастера-фейерверкера осторожного и храброго. На этом основании мы адресуем всем, маленьким и большим, какой бы ни был их чин и ранг, покорное приглашение, настоятельное и любезное признать в вышеупомянутом Петре Михайлове превосходного бомбардира и опытного осмотрительного фейерверкера».

Гордясь своими новыми знаниями, «бомбардир Петр Михайлов» ждал только прибытия послов, чтобы организовать салют в честь хозяина, курфюрста Фредерика III Бранденбургского. В последний момент курфюрст прислал с извинениями герцога Крейзена и судью Шлакена. Петр встретил обоих посланников за столом в компании бояр и одного из своих карликов. Царь был пьян, переполнен сентиментальной нежностью и наклонялся время от времени к Лефорту, чтобы обнять его по-мужски. Едва посланники курфюрста заняли свои места в соответствии с его приглашением, как Петр поменялся в лице. Ярость свела судорогой черты его лица. Он стучал пальцем по столу и ревел: «Курфюрст добр, но его советники черти! Гее! Гее! (Убирайтесь!)». И, схватив одного из несчастных за горло, он вытолкнул его наружу, повторяя: «Гее! Гее!».

Однако, несмотря на этот инцидент, курфюрст принял миссию с блеском. Вскоре русскими и бранденбуржцами овладел приступ щедрости. На официальные визиты посланники надевали парчовые кафтаны, украшенные жемчугом и драгоценными камнями. Пуговицами на их платьях служили бриллианты, и бриллиантами были украшены их шапки, увенчанные двуглавым орлом. Рядом с ними «бомбардир Петр Михайлов» в скромной зеленой униформе выглядел ординатором и гордился этим. Тем более что, несмотря на инкогнито, курфюрст обходился с ним как с государем. Он притворялся даже, что не смущается экстравагантности этого чудака, приехавшего из ледяных степей Севера. «Бомбардир Петр» бегал по улицам Кенигсберга, расталкивая прохожих, которые в страхе расступались. Однажды он остановил даму знатного рода с криком «Halt!», схватил часы, которые она носила на корсаже, посмотрел время и убежал, оставив несчастную на грани обморока. В другой раз он сорвал парик с головы уважаемого церемониймейстера Фредерика III, бросил его в угол и потребовал, чтобы придворный привел ему девочек. Однажды, когда он ужинал вместе с курфюрстом в зале с мраморными полами, слуга уронил тарелку, и она разбилась. На грохот Петр вскочил, с криком вынул шпагу и начал наносить удары, которые, к счастью, никого не ранили. Его успокоили, пообещав, что виновного накажут кнутом. Эти отклонения не мешали царю вести с очень строгим и достойным курфюрстом долгие политические дискуссии. Фредерик III хотел заключить договор об оборонительном альянсе против Швеции. Но Петр уклонялся, так как в этот момент его внимание полностью было приковано к событиям в Польше. Смерть Яна Собески выявила двух основных кандидатов на корону: принц де Конти, поддерживаемый Францией, союзницы Турции, и курфюрст Фридрих-Август Саксонский, поддерживаемый Россией.[29] Петр заявил во всеуслышание: «Я скорее увижу дьявола на троне, нежели Конти!» Он послал польскому сейму письмо, в котором заявлял, что пойдет на военное вмешательство, если выбор будет не тем, на который он рассчитывает. И чтобы подтвердить свои заявления, приказал Ромодановскому подойти со своей армией к польско-литовским границам. Чтобы вырвать «свободное решение» ассамблеи, достаточно было присутствия нескольких солдат у дверей зала заседаний. Не решаясь откровенно высказываться в такой ситуации, мнения польских господ были противоречивыми, вследствие чего Фридрих-Август захватил Краков и навязал стране свою волю, а побежденный принц Конти вернулся во Францию.

Выиграв дело, Петр продолжил свой путь в Голландию, не задерживаясь в Берлине. В Коппенбрюгге[30] он отобедал c курфюрстиной Софией Ганноверской и ее дочерью Софией-Шарлоттой, курфюрстиной Бранденбургской. Он долго сомневался, прежде чем принять приглашение, потому что Петра смущал портрет этих двух женщин, который ему набросали. Мать представляла собой дряблую телом развалину, которая вместо недостающих зубов вставляла кусочки воска. Дочери было двадцать девять лет, она была красивой, образованной кокеткой, которая в течение двух лет жила при Версальском дворе, где набралась французских манер. Она много читала и слыла подругой Лейбница. Кого надо больше опасаться, светскую попугаиху или беззубую ведьму? – спрашивал себя Петр, отправляясь на помпезный прием. Сидя между двумя дамами, которые рассматривали его как забавного зверька, Петр чувствовал себя очень стесненно. «Я не могу говорить», – сказал он им, закрывая лицо руками. Царь ел очень неопрятно, руками, облился соусом, не пользовался салфеткой. Тем не менее вскоре он поддался очарованию своей молодой соседки и начал с ней беседовать. Естественность Петра, его живость и веселые реплики удивляли Софию-Шарлотту. Она ожидала увидеть грубого мужика, а теперь с симпатией созерцала этого стройного парня, которому едва исполнилось двадцать пять лет и который был на полголовы выше ее телохранителей. Над его могучими плечами возвышалась голова с энергичным лицом, с большим покатым лбом, большими черными глазами под изогнутыми бровями, мясистым ртом, обрамленным тонкими коричневыми усиками. «Хотя у него не было учителя, который научил бы его аккуратно есть, у него вполне естественный вид и живой ум», – заметила София-Шарлотта. И еще: «Он одновременно очень добрый и очень злой. Он полностью представляет нравы своей страны». Ужин длился четыре часа. Царь и София-Шарлотта обменялись табакерками в знак дружбы. Выходя из-за стола, Петр, окончательно развеселившись, требовал, чтобы, по московским привычкам, придворные, стоя, опрокинули четыре раза свои стаканы залпом за здоровье царя, обеих курфюрстин и курфюрста. Потом он равнодушно слушал итальянских певцов, приглашенных Софией-Шарлоттой, заставил и их выпить по стакану в знак вознаграждения за талант, но признался, что ничего не понимает в музыке. «Может быть, вы предпочитаете охоту?» – спросила курфюрстина София Ганноверская. «Мой отец очень любил охотиться, а я предпочитаю плавать по морю, устраивать фейерверки и строить корабли!» И он с гордостью показал обеим женщинам свои огрубевшие от работы руки.