Режиссер - Александер Андориль

— Чур я самый смешной, — шутит Макс.

— Пока не дошло до самоубийства, — говорит Туннель. — А потом буду я — у меня самый большой живот.

— Вы-то в этом не виноваты, — вступает Гуннар.

Свен идет к ризнице.

— Ну, если серьезно, то не так уж все плохо, — говорит Ингмар. — Мой отец прочитал сценарий три раза, и он вовсе не показался ему мрачным. Мы ведь и не собирались снимать комедию.

— Хотя получилось чертовски уныло и грустно, — возражает Аллан с улыбкой.

— Кому вообще может быть интересен этот фильм? — спрашивает Гуннар. — Кроме твоего отца. Для кого мы его снимаем?

Ингмар, смеясь, отвечает, что на днях он стоял в пробке, заглядывал в другие автомобили и думал: и ты не посмотришь мой фильм, и ты не посмотришь, и ты и так далее.

— По-моему, над этим стоит задуматься, — бормочет Аллан.

Гуннар отводит взгляд, Макс делает равнодушную мину, а Туннель говорит, что не стоит недооценивать зрителя.

Ингмар покидает свое место рядом со Свеном и кинокамерой и подходит к актерам, сидящим за пасторским столом.

— Прекрасно, — говорит он. — Но давайте попробуем еще раз. Постарайтесь добавить немного воздуха.

— Какого воздуха? — спрашивает Гуннар.

— Не стоит слишком нагнетать в самом начале. Как Андреа Дориа[29]. Ведь настоящие ужасы начнутся потом. Вы о них пока даже не знаете. Тут нужно нечто среднее между стыдливостью и нелюдимостью. Вам не по себе, правильно? По крайней мере тебе, Макс. Вся ситуация кажется тебе просто смешной: помешать пастору…

— Да, именно так я и думаю.

— Это довольно захватывающая сцена, разве нет? — спрашивает Ингмар. — Пастор, который разговаривает сам с собой.

— Мой любимый эпизод, — отвечает Гуннар.

— Спасибо на добром слове, — улыбается Ингмар.

— Да нет, я правда с тобой согласен. Мне нравится тот момент, когда я потрясен собственным неумением изображать жажду жизни.

— Да, ты правильно уловил суть. Именно это с вами и происходит. А ты, Туннель, находишься в самом центре. И ты никак не можешь понять всю серьезность происходящего между этими двумя мужчинами.

— Если хочешь, я могла бы даже сыграть облегчение от того, что наконец сделала этот шаг, — предлагает Гуннель.

— Давай, конечно.

— Мне кажется, я таким образом переложила часть своей ноши на пастора.

— Точно, — говорит Ингмар, глядя на нее долгим взглядом. — Ну что, попробуем еще раз? Что скажете? По-моему, неплохо у нас получается, правда?

Гуннар кивает.

— Но самое главное для всех — сохранять обычные интонации, — продолжает Ингмар. — Должна быть иллюзия обычных шведских будней. Ни в коем случае никакого театра.

В Пятом павильоне сгущается тьма. Единственный луч света, проникая сквозь окошко в ризнице, падает на пасторский стол.

Во время генеральной репетиции Стиг Флудин подает сигнал, что он доволен звуком.

Поправив стул, К. А. выходит из комнаты.

Свен кивает Ингмару.

Бриан занимает свое место.

Тишина.

Вернувшись из школы, Ингмар понял, что мать до сих пор не вставала с кровати. Воздух был спертый. В доме царило сонное настроение, хотя его заливал яркий свет.

Он пошел на кухню, чтобы проверить, позавтракала ли она. Решил заглянуть к ней в комнату и предложить кофе.

Он немного подождал у двери, прислушиваясь. Тихонько постучал, еще подождал и постучал снова.

Затем сел на пол, прислонившись спиной к стене и глядя на пылинки, кружившиеся над дощатым полом в коридоре. Они мягко подпрыгивали в воздухе, попадая в луч света, тянувшийся из окна в комнате Нитти.

Он почесал комариный укус, нащупав небольшой бугорок на коже.

Раздался удар Энгельбректского колокола, а затем, словно из-под земли, прокатилось эхо.

Из комнаты матери послышался шорох. Кажется, она взяла с тумбочки стакан с водой и, сделав пару глотков, поставила его на место.

Ингмар встал, осторожно постучал в дверь и вошел в душную комнату.

— Что ты хотел, Малыш?

Я собирался помочь ей, думает Ингмар. Она ведь радовалась, когда я хотел поговорить с ней о красоте, о том, что нравится нам обоим, об опере, театре, искусстве.

— Я чувствую себя совершенно бессильным. Не знаю, что тебе сказать. Я понимаю твой страх, но надо жить дальше.

— Зачем надо жить? — спрашивает Юнас с прямолинейностью, которая удивляет его самого.

Пастор опускает взгляд.

Немного погодя на лице Юнаса появляется оживление, возможно, даже торжество.

— Пастор болен, не стоит нам сейчас рассуждать. Все равно от этого мало толку.

Воздух в Пятом павильоне тяжелый и теплый. Неспешными волнами он расходится по помещению от статичного жара прожекторов. Упираясь в высокие стены, он приносит с собой кисловатый медовый запах ковра, окутывающий молчащих людей вокруг съемочной площадки.

— Спасибо, — говорит Ингмар, вытирая капельки пота над верхней губой. — Отлично. Вы… Черт, да вы просто молодцы!

— Еще раз? — спрашивает Гуннар.

— Нет, и так все прекрасно.

На лицах актеров читается облегчение, они переглядываются почти удивленно.

Некоторые начинают хлопать в ладоши, Оланд открывает массивные двери павильона, и в помещение врывается прохладный воздух, а за ним и легкий свет, совсем непохожий на павильонное освещение.

Ингмар и Гуннар выходят на грузовой причал, стоят рядом в тусклом солнечном свете, глядя на полупрозрачные кроны осенних деревьев. Вдыхая всей грудью воздух, чувствуют, как прохлада растекается по лицу.

Ингмар косится на Гуннара, одетого в пасторское облачение. Тот слегка ослабляет желтый воротник.

Через всю пристань тянется глубокий след в деревянной обшивке, который оставила кулиса, волочившаяся на прицепе к машине.

Ингмар провожает глазами взгляд Гуннара, наблюдающего за стайкой овсянок, что словно осадок в стакане с водой взвихряются с желтых листьев под кленом.

* * *

Облокотившись на дверной косяк, чтобы немного отдохнуть, Ингмар смотрит на церковные ограждения, на мощные подпорки кулис.

Словно для того, чтобы удержать на месте огромное стадо скота, думает он, перешагивая через кабели и мотки шнуров, перетянутые изолентой, хромая мимо коробки с катушками киноленты. Он медленно пробирается по опустевшему павильону, однако ногу под коленом пронзает такая боль, что он вынужден остановиться и сесть на стул возле курилки.