Чужая шкура - Дидье ван Ковелер

Я проплыл несколько дистанций кролем и сел на скамью. Констан пристроился рядом, подняв на лоб очки, как у сварщика, и вынул затычки из ушей. Мы смотрим, как Аурелия старательно болтает ногами, цепляясь за пенопластовую дощечку.

— Отец собирается жениться на ее матери, — вдруг выпаливает он, насупившись.

Я изображаю радостное изумление:

— Ну, для вас это прекрасно…

— Да это просто кошмар! Мы ото всех скрываем, что она моя любовница. Я даже не позвал ее на день рождения, чтобы никто ничего не узнавал.

— Не узнал. А почему? Думаешь, другие ревновать будут?

— Это не их дело! Я притворяюсь, будто у меня другая любовница, Элеонора, будто она красивее Аурелии, так что…

— Знаешь, не стоит называть ее любовницей. Лучше говори «невеста».

— Ты что, больной? Я не собираюсь на ней жениться.

Он совсем замерз, даже зубами стучит. Я растираю его полотенцем, а попутно объясняю, что брак родителей будет для них отличной ширмой. Они официально станут братом и сестрой, и в школе никто не сможет смеяться над ними, если они все время будут вместе. Его лицо проясняется.

Когда Аурелия вылезает из воды, кашляя и объявляя, что наглоталась стрептококков, Констан идет к ней походкой Терминатора и за руку уводит прополоскать рот. Они идут мимо лягушатника, шепчутся, оглядываясь на меня и качая головой. До чего просто рассуждать вслух. Я легко нахожу нужные слова для других, но вот пасую перед листом бумаги… К несчастью, оборвав даже те немногочисленные связи с этим миром, что у меня еще сохранились, я все равно не смогу преодолеть барьеры, встающие на моем пути.

Этьен уже дома, когда я привожу детей. Он навел марафет: тщательно выбрит, в льняном костюме, причесан, конский хвост аккуратно перехвачен резинкой. Ему явно не до меня.

— Мари-Паскаль зайдет на чашечку чаю, — прямо у порога шепнул он мне. — Мы наконец решили с ними поговорить. И вместе объявить им о нашем решении.

Я желаю ему удачи. Он спрашивает, удалось ли мне подготовить почву, как он меня просил, хочет знать, не слишком ли разволновался Констан. Уже не скрывая раздражения, я советую ему подумать лучше о своей личной жизни и не обращаться с мальчиком, как с кандидатом в психушку: если его отец будет счастлив, вряд ли он огорчится, и не стоит пытаться заменить ему маму новой, особенно, если эта новая будет целыми днями приставать к нему, чтобы завоевать его любовь.

— Она гляциолог, — обнадежил меня Этьен. — Тоже очень занята. Кстати, она изучала буровые скважины на Северном полюсе и обнаружила, что парниковый эффект существовал уже в эпоху неолита.

— Превосходно, — заключил я, протягивая ему руку.

Он пожал ее и признался, что они заметили друг друга на первом же родительском собрании. В прошлом году они вместе ездили на фестиваль «Наука без границ», но между ними ничего не могло быть, пока он был женат… Звонок в домофон.

— Это она, — говорит он, выталкивая меня на лестничную клетку. — Я потом вам все расскажу.

Спускаюсь по лестнице, чтобы избежать встречи с гляциологом. Нет, я был очень любезен. Обещал прийти на свадьбу. Сказал, что поцелую Доминик. Видеть, что мой товарищ по несчастью, с которым мы вместе сели на мель, вновь на плаву, для меня невыносимо. Я оборвал якорную цепь, потерял курс и тихо дрейфую себе, никого не тревожа: но все сходится к тому, что я тоже могу выйти в открытое море. Мне уже дали другой маршрут и наполнили трюмы.

Поскольку мне свойственно в любой случайности видеть знак свыше, я вдруг понимаю, как раз тогда, когда уже поставил на всем крест, что мне действительно хотелось пуститься в новое плаванье.

Я не чувствовал себя несчастным, мне просто было грустно. Такая унылая тоска совсем не в моем характере, обычно меня бросает из крайности в крайность, то я впадаю в восторг, то трясусь от злобы. А тут вдруг полное безделье и беспросветная тоска, и так до самой ночи, а дальше точно такой же новый день, такой же серый и бессмысленный. Разве что кот регулярно требовал от меня внимания, а так мне ничего не хотелось, я перестал читать и только раз в неделю высылал по факсу статью, сочиненную из обрывков рецензий моих коллег, случайно услышанных по радио. От этого мои рецензии в общем ничего не потеряли. В конечном счете роман — не более чем сырье, которое неплохо заменяют полуфабрикаты. В мире, где спрос рождается рекламой, главную роль играют посредники, и я не видел ни малейшего повода для угрызений совести, занимаясь плагиатом. Я паразитировал на своих собратьях так же, как ранее подпитывал их, только и всего.

Я не отвечал Карин из Брюгге. Ворошить свое прошлое ради незнакомого человека — все равно что заглянуть в свое будущее, а это выше моих сил. Я больше не хочу верить и ждать. Ты умерла, а теперь угасаю и я. Только при звуке твоего голоса на автоответчике я вдруг вздрагиваю. Тишина после гудка или неожиданное сообщение возвращают меня к жизни. Я не в состоянии стереть твой голос и сменить запись на автоответчике. На Монмартре идет снег, за ставнями, которые я закрыл. Домработница, которой я запретил что-либо убирать, раз в два дня приносит мне еду. Я ем послушно и равнодушно. Завтра разогрею остатки. Пока ты была в коме, я вслед за тобой искусственно поддерживал свою жизнь. А теперь даже пить перестал.

В первые недели твоего пребывания в клинике я пристрастился открывать по вечерам бутылочку «Пишон-лаланд» или белого «Карбонье» — наши с тобой любимые бордосские вина. Сначала выпивал всего полбутылки, и чтобы сохранить до завтра, закупоривал ее вакуумным насосиком «Гард-Вин», образующим бескислородную пустоту под каучуковой пробкой. Но ее смехотворное послеобеденное пшиканье в конце концов надоело мне, так что я решил пить и вторые полбутылки вместо тебя. По утрам я чувствовал себя почти в коме, и это сближало меня с тобой — каждый утешает себя, как может. Потом я старался выбраться на поверхность — так инструктор по плаванию с бортика бассейна демонстрирует пловцу, как правильно плыть брассом. И вот, теперь уже без всякой цели, оплакиваю тебя «Эвианом».

Желтый конверт из вторсырья на секретере насмехался над моей тоской и презирал мое молчание. Я поглядывал сквозь щель в ставнях. Объявление «Сдается» уже почти оторвалось от окна напротив; никто на студию так и не клюнул. Течение упорно несло меня к спасательному кругу, за который я не желал уцепиться. Но утонуть тоже нелегко.

Наконец я понял, почему я в таком состоянии и почему отказываюсь бороться с ним. Мое затворничество, вопреки тому, в чем я пытался себя уверить, было отнюдь не бесцельным: я ждал второго письма от Карин Денель. Дважды в день я спускался вниз обследовать почтовые ящики, и надежда, которую я больше не мог от себя таить, постепенно обернулась столь острой и глупой тревогой, что в одно прекрасное утро я все-таки вышел из дома и перешел на другую сторону улицы Лепик.

Я не стал ничего объяснять консьержке, просто протянул ей купюру в пятьсот франков и объявил, что хотел бы на короткое время воспользоваться почтовым ящиком квартиры на третьем этаже слева, где уже около года никто не живет. Она сунула бумажку в карман, глядя на лампочку, висевшую у нас над головами, и сообщила, что ключей у нее нет. Я ответил ей бодрой улыбкой, просунул два пальца в щель ящика и продемонстрировал ей, что щель достаточно широкая и вытащить оттуда письмо ничего не стоит. Нахмурившись, она махнула рукой, мол, она закроет на это глаза, а больше знать ничего не хочет, и вернулась к своей постирушке.