Грех - Паскуале Феста-Кампаниле

Еще через день пришло другое. Буквально несколько слов, сердечные приветы и душераздирающая фраза: «Осталась ли по мне хотя бы добрая память?» А вчера – открытка с фотографией деревни: краем леса и зданием клиники. Доната обозначила стрелкой направление к окнам своей палаты: «Я – здесь. Навеки Ваша».

*

Сегодня ярким солнечным утром погиб Сконьямильо.

Мы с ним сидели в изгибе окопа, где места чуть больше, чем на других участках. Место считалось надежным; из деревянной доски и пустых ящиков альпийские стрелки соорудили скамейку, где все, кто не занят, присаживаются почесать языки.

Говорили о его невесте, которая для практики пишет ему по-английски и требует, чтобы и он отвечал ей по-английски. Захотелось ему передвинуться на край скамейки – солнце било в глаза. Когда просвистела пуля, я сразу не понял, что она предназначена ему. Он смолк на фразе: Don’t worry for me, которую пишет в каждом письме невесте и которую в ту минуту он произносил со смехом, вдруг вздрогнул и завалился на бок. Пуля пробила голову навылет. Австрийцы ухитрились пристроить своего снайпера в месте, с которого просматривается даже этот изгиб наших окопов.

Мне нечего рассказать про Андреа Сконьямильо. Он из разряда тех людей, необходимость которых понимаешь, когда их больше нет. Его дружеское, ровное и крепкое чувство ободряло нас. Он любил нас непринужденно, и в этом чувстве не было ничего лишнего, ничего показного. Алатри, считающий всех эгоистами, шутливо говорил о нем: «Все мы большие эгоисты, кроме Андреа, он – малый эгоист».

Напишу два письма: одно – родителям, другое – невесте, и постараюсь скрыть от них чудовищное обстоятельство его гибели, из которого неумолимо следует, что Андреа оказался всего лишь мишенью.

*

Я надеялся, что боль по Андреа отвлечет меня от мыслей о Донате. Но получается наоборот: потеря друга так или иначе приводит меня к ощущению пустоты, оставленному Донатой.

Всю вторую половину дня я провалялся на нарах в укрытии, пережевывая жвачку своего малодушия; Алатри по той же причине глушит коньяк. К вечеру пришел Кампьотти, помог мне подняться. Меня шатало, как с перепою. С недавних пор Тони стал проявлять ко мне интерес и братскую, можно сказать, заботу.

*

Враг предпринял попытку прорыва на соседнем участке фронта. Не знаю насчет погибших, но раненых было столько, что госпитали в низовье, и без того переполненные, отказывались их принимать. Меня подрядили в колонну машин скорой помощи, которые ездят по долине и, где можно, стараются пристроить раненых: в санаториях, больницах, везде, где есть свободное место. Некоторые из них кончаются по дороге; стало быть, нужен капеллан: исповедать и дать последнее причастие. Нет коек, нет даже бинтов, но армейское начальство перво-наперво обеспечивает умирающих утешением в вере.

Наши мытарства закончились неподалеку от Беллуно[6]. Я припомнил, что где-то здесь неподалеку, вблизи линии фронта, был дом Маскарди, капрала, который был приговорен к расстрелу и перед смертью плюнул мне в лицо. В потоке брани, которую он обрушил на меня и шедшего рядом офицера, прозвучал лишь один намек на его личную жизнь: «Матери не говорите, что вы меня расстреляли, скажите ей, что я погиб на фронте, как все», – сказал он тоном, в котором звучала не просьба, а требование. С его точки зрения, это было одолжение, которое никому ничего не стоило и в котором нельзя отказать человеку, приговоренному к смерти.

Я отправился разыскивать синьору Маскарди: не знаю, что меня связывает с человеком, оскорбившим меня, но то, что связывает, я точно знаю. Я нашел их дом, справившись пару раз у встречных крестьян. В доме никого не было; во дворе и под навесом конюшни в сенной трухе и среди камней рылись куры; собака на привязи, клетка для кроликов. Я обошел вокруг и вскоре увидел в поле женщину, в туго завязанном черном платке, грузившую на подводу сено; одна, без чьей-либо помощи.

Она приняла меня за того, кем я не являюсь, и, опершись на вилы, с обреченным видом ждала:

– Скоро это закончится? Что вам от меня еще нужно? – сказала она.

Она сочла, что я из тех офицеров, которые после гибели сына зачастили к ней – до сих пор ходят – с бумагами, которые она должна подписать: расписку в получении кой-какого его барахлишка, которое ей вернули; заявление с отказом от военной пенсии, поскольку она мать предателя родины, расстрелянного дезертира; извещение о том, что ей пока не могут указать место захоронения сына, но что по окончании войны она может обратиться… и т. д. и т. п. Военная бюрократия работала неумолимо: от нее не только не скрыли, как погиб ее сын, но вдобавок измучили тысячей бесчеловечных формальностей.

– Я сама их просила, если что, идти прямо ко мне, не то станут вызывать в управу карабинеров, а там недолго и вся деревня узнает.

Синьора Маскарди – сухонькая, седая женщина; видно, что в молодости она была бойкой барышней и, может быть, даже хорошенькой. Нынче черты ее лица стерты, на нем читается лишь выражение недоверчивости и досады. Я вернулся к хлеву, взял еще одни вилы и помог ей загрузить сено. Думаю, она только поэтому мне поверила, когда я ей сказал, что я не офицер, а священник, военный капеллан.

– Вы его знали? – спросила она, когда мы везли на сеновал груженую подводу.

– Я был с ним в тот день.

Я видел, что женщина ждет от меня слова, которое поможет ей сохранить светлую память о сыне; она его видела в последний раз в наручниках, под охраной двух карабинеров. Я рассказал ей историю о том, как красиво, с каким беспримерным достоинством и гордостью он встретил смерть, что в известном смысле было правдой, ей, увы, недоступной. Придумал ласковые слова, которые он не просил меня передавать, вспомнил молитву, которую он не читал, и причастие, которое не принял.

Она плакала; она не сомневалась, что парень именно так и встретил свой последний час (разве можно заподозрить во вранье священника?), хотя, зная его, была несколько удивлена. Мы вместе прочитали молитву, после чего я благословил ее жестом, вбиравшим в себя все ее добро, дом, поле, домашних животных, ее одинокую, горькую жизнь.

*

Два дня назад я вернулся на линию фронта. Постоянно ищу уединения, хочется хоть недолго побыть одному, наедине с собой прочитать молитвы.

В линии окопов я обнаружил заброшенный участок; наши им больше не пользуются, поодаль от него была прорыта другая