ООО "Кремль". Трест, который лопнет - Андрей Колесников

Недоверчивы и работники сферы здравоохранения (86 %). Вероятно, от перманентного ожидания взятки, коробки конфет, бутылки коньяка и прочих борзых щенков.

Кстати о взятке. Возможность ее дать, размер, сама процедура дачи и ее характер – самый точный измеритель доверия в России. Радиус доверия крайне узок: доверяют родным и близким, своему кругу. Причем как в быту, так и в политических верхах – отсюда опознавательная система свой/чужой и понятия «семья», «ближний круг», «кооператив “Озеро”», «потерпевшие от санкций Запада». Любой выход во внешнюю среду прощупывается багром: можно дать человеку взятку? Решит вопрос или кинет?

Узок круг доверия. И короток горизонт планирования. Как можно что-то планировать, если не доверяешь среде, внутри которой живешь?

Отсюда и некоторые особенности потребительского поведения – в том числе отношения к финансовым институтам и инструментам. Отсюда и некоторые проблемы российской экономики: меньше доверия, осторожнее или, наоборот, «бедовее» потребительское поведение – меньше рост и его качество.

Исследование Левада-центра, проведенное по заказу Центра макроэкономических исследований Сбербанка в 2012–2013 годах, показывает, что на степень доверия влияет и такой фактор, как возможность влиять на что-либо, в том числе на положение дел в стране. Способность управлять обстоятельствами собственной жизни, границы этого управления равны радиусу доверия. Отсюда и неспособность, и нежелание нести ответственность за все то, что происходит вне «мелового круга» доверия. Почему голосуют за власть? Ровно потому, что она вне радиуса доверия. А голосование – барщина и оброк за то, чтобы не вторгались в «ближний круг».

Отсутствует то, что называется res publica – общее дело. То есть оно, конечно, бывает. Но негативного свойства. Оборонительного.

Когда приходит внешняя сила с бульдозерами в товарищество «Речник», конечно же, возникает общее дело, res publica, – оборона рубежей «ближнего круга». Но она основана не на позитивной идее. Как писал изучавший проблему ректор Европейского университета в Санкт-Петербурге Олег Хархордин, «у нас есть инфраструктура, которая связывает людей во время аврала, но у нас нет инфраструктуры постоянного участия – нет res publica, понимаемой как общая, или градская, вещь, которая потребовала бы нашей общей заботы и предполагала бы совместное действие».

Последнее общее дело, предложенное властями населению (и предложенное удачно), – это крымская кампания. Но до чего же деградировало массовое сознание, если единственным res publica стало присоединение территории чужого государства, освященное георгиевскими ленточками, имеющими к России такое же отношение, как и к Украине. Все это отражение того, что Россия по-прежнему мнит себя метрополией в империи. Империи несуществующей, но вдруг способной прирасти гектарами земли и парой миллионов граждан, которых надо кормить и обогревать.

Случившаяся «консолидация» – это и есть заменитель доверия. Отнюдь не расширяющий его радиус. В 2008 году, по данным Левада-центра, доверяющих друг другу людей в России было 27 %; в 2014-м, по данным Центра исследований гражданского общества, – 17 %.

Круг все уже. Горизонт все короче.

2014 г.

После того как правительство России, вопреки известной формуле Пушкина Александра Сергеевича, перестало быть «последним европейцем», утратил ли русский человек свойства человека европейского или западного в широком смысле слова?

В эпоху восстановительного экономического роста и высокой нефтяной конъюнктуры, удачно совпавших как минимум с первыми двумя сроками правления Владимира Путина, в стране появился статистически значимый средний класс. Он стал очень похож на европейский средний класс – по крайней мере по моделям потребительского поведения.

Мнилось, что социальная опора государства теперь – именно новый русский «мидл», усвоивший потребительские европейские манеры и наводнивший европейские курорты, но при этом политически ни в чем не противоречивший верховному главнокомандованию. Смысла не было: экономически власть нового типа вполне устраивала европеизирующийся средний класс.

Политика же, в которой намечались тревожные тенденции, особенно после 2003 года, представлялась вообще никак не связанной с экономикой.

Казалось, мир внутри и вовне страны, смазанный хотя бы относительным, но рыночным благополучием, установился если не навеки, то в горизонте пары-тройки президентских сроков. Что в глазах многих нашло свое подтверждение после президентского дерби – 2007: «продвинутые» ставили на Дмитрия Медведева как символ желаемого будущего, а значит, на дальнейшую вестернизацию и расширение рыночных свобод.

Что вполне соответствовало европейскому духу. В важнейшем для европейского сознания документе – Декларации Роберта Шумана 1950 года – сказано, что тесные производственные и торговые связи между Францией и Германией сделают войну на европейском континенте невозможной. Это и есть то самое смягчающее дикие политические инстинкты значение коммерции, которое отмечал еще Шарль Монтескье и на котором делал акцент знаменитый экономист Альберт Хиршман в работе «Страсти и интересы», – douх commerce («сладостная» – в значении «смягчающая» – торговля).

Собственно, с этого призыва к совместному производству Францией и Германией угля, а не оружия и началось практическое движение к единой Европе.

И характерно, что серьезный шаг к изоляции от западного мира был сделан современной Россией именно в области торговли – тогда, когда она втянулась в гонку санкций и применила торговые ограничения к самой себе. (А до того утратила возможность заимствований на Западе, из-за чего начался инвестиционный голод, который в этом году усугубится.)

Это ужесточение и ожесточение политики дополняло гибридную войну, которая уже шла на юго-востоке Украины. Угроза полномасштабной негибридной войны вытекала из пренебрежения «сладостью коммерции», на которой строилось не только благополучие среднего класса, но и сравнительно дешевая потребительская корзина среднестатистического россиянина.

«Девестернизации» сознания способствовало и психологическое оправдание войны в принципе, отчасти спровоцированное присоединением Крыма без единого выстрела. Отсюда возникла иллюзия триумфальной легкости войны, которая, вообще говоря, исключена из европейского сознания: в Европе произошла, по определению Ханны Арендт, «отмена войны». Демократии в постиндустриальном мире между собой не воюют, война противоречит принципам doux commerce, даже если сливки нашего истеблишмента, воспитанные на карикатурах Кукрыниксов и Бориса Ефимова, считают, что жизнь есть борьба за рынки любыми средствами, включая военное вмешательство и покушение на суверенитет.

В 2011 году российский средний класс в полном соответствии со знаменитой гипотезой Сеймура Липсета после достижения определенного уровня личного благосостояния задумался о будущем и предъявил спрос на политическую демократию. В 2014-м, не удовлетворив этот свой спрос, предпочел Крым представительству своих интересов во власти. И по сути, согласился с тем, что сочетание гибридной и торговой войн лучше для родины, чем ее присутствие, высокопарно выражаясь, в семье европейских народов.