Уготован покой... - Амос Оз

— Иони, послушай…

— Да, — сказал Иони, и в то же мгновение его гнев стих и он ощутил какую-то робость. — Что?

— Послушай, Иони. Значит, так… Я и ты — мы вместе. Вдвоем. Одни. Мы близки друг другу, как ты говорил когда-то. Ты добр, а я стараюсь оставаться такой, какой ты назвал меня тогда, — красивой. И ничему не учиться у других, как если бы мы были первые. Почти всегда мы ладим. А если иногда что-то не так и раздражает тебя, как, например, минуту назад, когда я сказала тебе «не плачь», а ты рассердился, так это ничего. Я знаю, что раздражение пройдет, и ты снова будешь в ладу со мной, и нам снова будет хорошо вместе. Возможно, тебе кажется, что все время должно происходить что-то новое, но это не так. Я не говорю тебе: «Посмотри на других людей», но ты все-таки посмотри: увидишь, что и у них не каждый день случается что-то новое. Что должно случиться, Иони? Ты уже мой муж. Я твоя жена. Это дом. Это мы. И сейчас середина зимы.

— Не в том дело, Римона, — прошептал Ионатан.

— Я знаю: внезапно, в одно мгновение, нахлынула на тебя тоска, — сказала Римона, водя пальцем по поверхности стола.

И тут она резко, с не свойственной ей порывистостью, словно взбунтовавшись, поднялась и встала перед ним.

— Ты совсем рехнулась? С чего это вдруг ты начинаешь раздеваться?

Бунт угас: она бессильно опустила руки, лицо ее побледнело.

— Я только подумала… — Она вся дрожала.

— Надень свитер. Никто не просил тебя раздеваться. Мне это не нужно.

— Я только подумала… — прошептала она.

— Ладно, — сказал Ионатан, — не о чем говорить. Все в порядке.

И несколько раз качнул головой, словно соглашаясь с самим собой — полностью и без сожалений. Больше он не произнес ни слова, она тоже молчала, только села на свое место напротив него. Мелодия, лившаяся из радиоприемника, стала более плавной, зазвучала ровнее и тише. Еще мгновение — и она с легким шелестом сойдет на нет. Римона пододвинула к себе сигареты, вытащила из пачки одну, прикурила от спички, закашлялась до слез, потому что курить она не умела, и осторожно вложила зажженную сигарету ему в губы.

— Так-то вот, — сказал Ионатан.

— Что, Иони?

— Всё. Ты. Я. Всё. Ты что-то сказала? Нет. Я знаю, что не говорила. Так скажи мне, черт возьми, скажи хоть что-нибудь, скажи или закричи, про что ты думаешь, если вообще думаешь! Что же будет дальше? Что будет с тобой? Со мной? Что там вообще крутится все время — в твоей голове?

— Пройдет зима, — заговорила Римона, — а за ней придут весна и лето. Поедем в отпуск. Возможно, в Верхнюю Галилею. Или к морю. Будем сидеть на веранде под вечер и смотреть, как появляются звезды, как восходит полная луна, о которой ты однажды рассказал мне, что у нее есть другая, темная, сторона и туда отправляются души тех, кто умер. Но ты не станешь зря пугать меня, ведь я верю каждому твоему слову, верю до тех пор, пока ты не объяснишь мне, что пошутил. А потом, как всегда в конце лета, призовут тебя на резервистские сборы в армию, а когда сборы закончатся, ты отдохнешь пару дней и расскажешь мне про новых товарищей и про новые, только что появившиеся приборы. Летом, после работы, ты сможешь сидеть на лужайке у Анат и Уди и рассуждать о политике. А вечером они придут к нам — пить кофе и играть в шахматы.

— А потом?

— А потом снова придет осень. Ты поедешь на чемпионат кибуцев по шахматам и снова займешь одно из призовых мест. А когда вернешься, начнутся предзимние полевые работы. Твой брат Амос демобилизуется из армии, и, возможно, осенью он и Рахель поженятся. Наступит время собирать урожай лимонов и грейпфрутов, а потом и апельсинов. И вы с Уди будете с утра до ночи пропадать на цитрусовых плантациях, но вся готовая продукция будет отгружена в срок. Однако я все-таки попрошу тебя, чтобы ты вскопал землю в нашем садике за домом, и я снова посажу там хризантемы и другие зимние цветы. И опять наступит зима, и у нас в комнате будет гореть обогреватель, и мы опять будем сидеть вместе, и пусть за окном сколько угодно льет дождь, нас ему не достать…

— А потом?

— Иони, скажи, что с тобой?

Он вскочил со своего места и остановился. С раздражением загасил о дно пепельницы сигарету, поданную ему Римоной. Вытянул шею, выдвинул вперед чуть склоненную голову, став похожим на Иолека, своего немного глуховатого отца. Волосы упали ему на глаза, он решительно откинул их. Голос его прозвучал сдавленно и слишком громко, в нем слышалось едва ли не смятение:

— Но я больше не могу. Не могу продолжать такую жизнь.

Римона медленно вскинула на него глаза, как будто он сказал ей всего лишь нечто вроде «выключи, пожалуйста, радио», и тихо ответила:

— Ты хочешь уйти отсюда.

— Да.

— Со мной? Или без меня?

— Один.

— Когда?

— Еще немного. Через несколько дней.

— А я должна остаться здесь?

— Как ты захочешь.

— Ты уходишь надолго?

— Я не знаю. Да. Надолго.

— А потом? Что будет с нами?

— Я не знаю, что будет с нами. Что это значит — с нами? Что должно быть с нами? Я что, отец твой? Или что? Послушай: тут я продолжать не могу. Вот и всё.

— Но в конце концов ты вернешься…

— Ты меня спрашиваешь? Или ты за меня решаешь?

— Я надеюсь.

— Ну и надейся. Довольно. Это никому не нужно.

— Куда ты отправишься?

— Куда-нибудь. Не знаю. Поглядим. Какая тебе разница?

— Ты будешь учиться?

— Возможно.

— А потом?

— Я не знаю. К чему спрашивать и спрашивать? Сегодня я ничего не знаю. Какой толк тебе во всех этих вопросах? Что ты допрашиваешь меня, словно преступника?

— Но иногда ты будешь приходить?

— Ты хочешь?

— Если ты иногда захочешь прийти ко мне — приходи. И если захочешь — уезжай снова. Когда сможешь. Я ничего не сдвину с места в доме… И не обрежу волосы, хоть и собиралась к весне их укоротить… Временами тебя будет посещать желание прийти ко мне, и я стану ждать тебя здесь.

— Нет. Я хочу постоянно быть далеко. Далеко — и без всяких перерывов. Может, я вообще уеду за границу, в Америку или куда-нибудь в этом роде.

— Ты хочешь быть далеко от меня?

— Хочу быть далеко отсюда.

— Далеко от меня.

— Да. Ладно. Далеко от тебя.

— И далеко от твоих родителей, и твоего брата Амоса, и всех твоих друзей.

— Да. Точно. Далеко отсюда.

Ее плечи поникли. Кончиком пальца медленно коснулась она своей верхней губы, словно не слишком сообразительная ученица, решающая задачу по арифметике. Непроизвольно он наклонился, чтобы увидеть ее слезы. Слез не было. Римона была сосредоточенна, внутренне собранна, а может, напротив, способность слушать вновь оставила ее и она погрузилась в музыку, звучавшую по радио. Это радио, думал Ионатан, все из-за него, из-за музыки, которая не дает ей осмыслить то, что происходит с ней самой. Эта музыка потихоньку сводит ее с ума, а может, она уже давно не в себе, может, всегда была такой, а я не обращал внимания: она никогда не была способна понять то, что ей говорят, и сейчас не улавливает и не хочет уловить, она почти не слушает меня, она слушает музыку, и все мои слова задевают ее не больше, чем тиканье часов или шум дождя в водосточных трубах.